Любовь Николаевна Мартинович родилась в 1932 году. Войну она помнит до мелочей, и сейчас, спустя 71 год после освобождения Беларуси, не может сдержать слез, вспоминая, как из их большой семьи выжили только двое — маленькая Люба и ее мама Ева Павловна. О днях, проведенных в озаричском концлагере, о голодных послевоенных годах — ее рассказ.

Семья

Жили мы в Барбарово, была у нас большая семья — пятеро деток, я самая старшая, папа и мама работали в колхозе. 

Когда началась война, папе сразу вручили повестку на фронт, но до фронта он не доехал: по дороге их разбомбили, и он стал добираться домой. С первых дней войны не было же ни газет, ни радио, и если кто приходил в деревню новый, то собирались мужики и спрашивали, что где слышно, какие новости. Так было и когда папа вернулся, и я запомнила, что он сказал: «Сегодня ж день кастрычника, праздник». Получается, что он вернулся в ноябре. И сразу пошел в партизаны.

Мы остались в деревне, отец иногда нас навещал, помогал по хозяйству. Предлагал перебраться на Славковщину, в партизанскую зону. А мама (звали мою маму Ева Павловна) не захотела: семья большая, малые дети, куда перебираться… Тем более в Барбарово жители были мирные, друг другу помогали, не выдавали, что мы — семья партизана, что он бывает в деревне.Правда, потом мама и согласилась, но началась блокада партизан, и уже не было возможности переехать.

Барбарово

Самое страшное началось, когда немцы стали отступать. Во время партизанской блокады немцы уничтожили Бобровичи, которые находятся дальше за Барбарово. Что интересно: в Клетном был немецкий гарнизон, в Бобровичах — уже партизанская зона. А мы между ними: днем у нас немцы, а ночью — партизаны. Так вот в Барбарово немцы разместили госпиталь, позанимали дома, а жителей выгнали в эти самые сожженные Бобровичи. Там стояли обгорелые хаты, висели люди, и я помню, как мы, детям же не сидится, ходили на пепелище, видели там обгорелые головы, руки, волосы…

Через какое-то время разрешили вернуться. Ну кто ж не захочет в родной дом? Но во всем Барбарово в каждой хате лежали раненые, а в нашем доме была аптека, напротив, в одном из лучших домов, жил комендант. Поэтому было сказано: «Кто хочет, возвращайтесь в Барбарово, но живите где хотите, в деревню мы вас не пустим». У нас в деревне было два небольших поселочка, там и разрешили поселиться. Думаю, что нам разрешили вернуться, потому что им нужна была рабочая сила: нас заставляли делать уборку и другие работы.

Люди размещались по несколько семей, а нас много, и мы никуда не могли приткнуться, домики ведь тогда были маленькие. Тогда маме одна женщина, Алена, и говорит: «Ева, у тебя пятеро детей, у меня четверо, хоть хата и маленькая, но поместимся». А потом эта наша хозяйка заболела тифом. Мы, конечно, не знали, что это тиф. Когда ей совсем плохо стало, очень болела голова, она попросила маму: «Сходила б, может, ты в аптеку, она ж в твоем доме, да попросила каких таблеток». Но аптекарша, когда мама рассказала все, как есть, заявила: «Гадина ты партизанская. Еще хочешь, чтоб наш комендант вас лечил? Вас расстреливать всех надо». Мама заплакала и ушла.

Озаричи

На следующий день утречком, еще серо было, подъехала к дому крытая машина, и нам сказали, что повезут нас лечить. И повезли нас, только две семьи из Барбарово, в лагерь Озаричи. Мы, конечно, этого сразу не знали, поняли потом. Дороги были разбитые, и нас везли околицами, объездами. В Октябрьском выгрузили на каком-то болоте, а потом заставили идти пешком до трассы. Мы шли по этой грязи, сопровождали нас немцы с овчарками. Людей было много, из разных мест, обессилевших, и фашисты кого-то пристреливали, кто-то сам падал. Потом на трассу вывели, погрузили в машины, все туда не вмещались, так тоже и били, и стреляли, всякого хватало. Так доехали до лагеря.

Что представлял собой лагерь? Какая-то низина, обнесенная колючей проволокой, там мелкий кустарник, мох, все было покрыто снегом. Нас выкинули, по-другому не скажешь, и предупредили: вставать и ходить нельзя. Людей, конечно, там была уйма. Мы нашли местечко, сели на снег, у мамы с собой была какая-то постилка, она накрыла нас сверху. Так и сидели, не помню, сколько, но недолго: дней десять, может, две недели. Нас ведь пригнали уже незадолго до освобождения. Представьте, мы так и сидели, никто не подымался, снега с этой постилки соберем — вот нам вода, сухарики сразу были еще у мамы — их погрызем. Рядом с нами лежали и мертвые, и полумертвые, и ослабевшие, и живые, никто не кричал, помощи не просил — я не слышала ни звука.

Освобождение

Однажды донеслись с юга звуки канонады, и мужчины, уже в возрасте, которые больше разбирались, сказали: «Это значит, что совсем близко фронт, может, даст Бог, скоро освободят». Стреляли всю ночь. А утром видим: на вышке, где круглые сутки сидел дежурный, — нет никого. А через несколько часов появились солдаты Красной Армии. Тут уже подниматься стали все, кто мог и кто не мог, хоть ползком, но тянулись навстречу. 

Солдаты сказали, что немцы, уходя, все заминировали, и если кто может хоть чуть-чуть идти, пусть идет, но только строго по разминированной тропинке, ни влево, ни вправо. Но немцы не просто заминировали, они набросали хлеба, консервов. Люди же изголодавшиеся, и некоторые не могли удержаться: хоть и страшно, а бегут хватать эту булку — и сразу их разрывало. Снег был укрыт трупами тех, кто в лагере выжил, а тут погиб.

Так и потянулись мы один за одним. Мама самую маленькую несла на руках, а остальные так и шли своими ножками. Добрались до какого-то дома — только стены, без крыши, и все собирались в этом укрытии. Когда мы подошли, там уже горел костер, мама нашла немецкую каску, набрала в нее снега, разогрела и нас напоила. Через день-два начали приезжать врачи, они отбирали в первую очередь самых слабых, больных. Увезли в госпиталь вместе с детьми и ту женщину Алену, у которой мы жили. Из нашей семьи врач хотела забрать в больницу только  меня одну, потому что у меня были обмороженные ноги. Но мама меня одну не отдала, так мы и остались.

Беженцы

Сначала нас определили в какую-то воинскую часть в Хойниках. Но туда нужно было еще добраться. Поезд только подойдет, мы  выйдем на посадку, тут налетит немецкий самолет — и давай стрелять. Вагоны загораются, все выползают, и больные, и слабые, а снег белый, людей хорошо видно — немец стреляет по людям. И снова трупы на снегу. Так было несколько раз, но наконец нам удалось уехать.

Это было уже начало апреля. Нас держали на военном пайке. Какой это был паек? На день давали на руки солдатский котелок похлебки: одна водичка, круп там не было. Еще и соляркой отдавало. А мы пьем, потому что голодные. Хлеба по кусочку давали. Солдатам самим нечего было есть, а тут еще и беженцев содержать. И как только потеплело, нас отправили в деревню, на самообслуживание.

Отвезли нас в деревню Стреличево, это за несколько километров от Хойников. Большая деревня, но и беженцев там было много, все голодные, просят еды, милостыню. Иной раз хозяева говорят: «У меня уже и двери не закрываются, всё беженцы идут без конца, и каждому что-то надо дать. Ведь нам и самим надо что-то есть». Как потеплело, мама стала зарабатывать: картошку посадить, еще какую работу сделать. Легче стало, но совсем чуть-чуть.

Ноги мои распухли, пальцы почернели, стали постепенно загнивать. В больницу надо, а куда? Ни больницы, ни лекарств никаких в этой деревне не было. Тряпочек мама нарвала и каждый день меняла, масло растительное откуда-то взяла и смачивала, чтоб не присыхали к ногам. Однажды раскрыла эти раны — а там черви. Мама испугалась, разыскала медсестру. Та посмотрела и говорит: «У меня ни ваты, ни бинта, ни марганцовки, чтоб промыть, — ничего нет. Кипятите воду и тепленькой водичкой промывайте». Так мама и делала, пока все поврежденное не отпало само собой, но все-таки помогло, гангрена не пошла.

Голод

Младшие дети совсем ослабели, становилось хуже и хуже. Воды хватало, и тепло было, но надо же и хорошее питание. А чем их поддержать? Кусочком хлеба? Иногда кто-то молока даст.

…Мама их сама и хоронила. Земля в той деревне была вязкая, после дождя совсем не пройти, поэтому был настелен деревянный тротуар. Маме разрешили брать из него доски. Чтобы совсем деток голенькими не класть в сырую землю, она взрывала эти доски, сама сбивала гробики, сама на какой-то коляске везла на кладбище, копала ямки и хоронила своих кровиночек. Ставили такую палочку, а другую поперек тряпочкой привязывали — вот и крестик. Там много детей  в то время хоронили. Так из пяти детей осталась я одна.

Было и такое, что местные говорили: «Вы полицаи, вы с фашистами нас убивали, а теперь немцы удрали и вас бросили, так вы к нам пришли, чтоб мы вас еще и кормили». Обидно, но и их понять было можно, они тоже от немцев натерпелись. А тут народ смешался, пойди разберись, кто есть кто.

Домой

Наконец сообщили, что Глусский район освобожден и желающие могут ехать домой. Тоже считалось: если кто останется, не захочет домой — значит, это семья полицаев. Нас подвезли до Хойников, потом где-то на поезде подъехали, а от Октябрьского уже шли пешком.

Приехали мы в Барбарово. Стоит наша хата, дорожки, по которым детки бегали, заросли бурьяном. Нам повезло: во дворе было закопано две бочечки зерна. Это папа предложил, мол, если вдруг пожар, то в земле сохранится, так, на черный день. Вот этот день и пришел. Соседи собрались, откопали мы зерно, пересушили, в сарае стояли жернова, тоже еще папа делал. Смололи муку, пусть и крупную, так это зерно и помогло с голода не умереть.

Школа

Я пошла в школу, в третий класс, два класса еще до войны окончила. Правда, нашу школу немцы разобрали и бревна вывезли в Клетное — на траншеи и окопы, но как-то приспособились заниматься. Зимой холодно было, но хотелось учиться. В пятый класс уже в Клетное ходили: пешком, неважно, какая погода, снег, или дождь, или солнце печет. На первых порах даже обуви у меня не было, так мама в деревне где-то нашла ботинки немецкие, и я в 5-й класс ходила в них. Училась я хорошо, и после семи классов хотелось продолжать учебу. Средняя школа была только в Глуске: первая школа — напротив парка, вторая — ближе к Калатичам. Я пошла в первую, жила на квартире. Пятидесятые годы, только война закончилась, в магазинах ничего не было, даже хлеба невозможно было купить. Так вот в субботу после занятий собираемся все вместе, кому в одну сторону, и идем домой пешком. Там набираем себе еды на неделю, значит, берем с собой картошки, хлеба, если есть,  огурцов. Это сейчас банки под капроновую крышку, а тогда в гладыш нальем рассола, огурцы туда сложим. В воскресенье несем все это назад. Три года так училась, правда, в 10-м классе стало легче: и сама подросла, и машины стали появляться — где на попутной заедешь, где колхозная машина идет в Глуск и подвезет.

Новая жизнь

На выпускной вечер к нам пришел заведующий районо Михаил Адамович Микульский. Он сказал, что катастрофически не хватает учителей, поэтому, если кто желает стать учителем, пусть придет в районо, там ему дадут направление на рабочее место в свою деревню или куда захочет, а учиться можно будет заочно. Детей-то было много, да переростков еще сколько, а педагогов мало.  Напротив маминого дома жил учитель нашей Барбаровской школы, он и посоветовал мне идти в школу, знал, что у меня получится.

Дали мне полставки начальных классов в Клетном. Какое тяжелое тогда было время! Нищета, голод, а налоги какие высокие, мама еле сводила концы с концами. Когда я пошла на работу, главная мысль была: помочь маме с этими налогами. Давали мне подработку в Малиново. Утром я иду из Барбарово в Клетное, отвожу уроки, иду в Малиново, вечером возвращаюсь домой. Посплю и снова на работу. Но я была довольна, что заработаю лишнюю копейку. Потом поступила заочно в институт, вышла замуж. Работала понемногу и в Доколи, в Косаричах, а потом много лет подряд в Клетненской школе учителем математики. Сорок лет отдала педагогике.

Папа

Папу моего звали Мартинович Николай Ефремович. Когда фронт приближался, партизанская разведка установила, что где-то есть тропинка, по которой можно из отряда добраться до линии фронта. Партизаны знали, как на фронте тяжело, и решили помочь. Собрали скот, зерно, хлеб и обозом, у жителей взяли подводы, повезли. До фронта они доехали, а назад — дорогу эту уже перекрыли. Так папа остался в какой-то военной части. Повзрослев, я стала понимать, что воевал он где-то рядом с нашим лагерем, может, близко был от нас… Погиб отец где-то в пинских болотах. Прислали нам документ, что Николай Ефремович Мартинович пошел в бой и после боя судьба его неизвестна. Так из нашей большой семьи, семь человек, остались только мы вдвоем. Я и мама.

 Подготовила Оксана ВАСИЛЕВСКАЯ

Фото Сергея РУДИНСКОГО