9 снежня адзначалася 125 год з дня нараджэння класіка беларускай літаратуры Максіма Багдановіча. Вядома, што дзед паэта — Ягор Лук’янавіч Багдановіч — быў родам з Глускага раёна. Зусім нядаўна на старонках раёнкі пра гэта ўзгадвалася: у аповедзе нашага пазаштатнага аўтара Іны Кірынай пра вёску Касарычы. У гэтай сувязі даволі цікавымі падаюцца мемуары бацькі паэта — этнографа і фалькларыста Адама Багдановіча, у якіх аўтар расказвае, што бачыў і перажываў асабіста, а таксама што чуў ад сваіх бацькоў пра жыццё касарычан у XIX стагоддзі.

…Отец Юрий Лукьянович родом из с. Косарич Лясковичской волости Бобруйского уезда, из белорусского Полесья… Судя по сообщениям моего отца и из других источников, полешуки более смелы, упорны в раз принятых намерениях, более привычны действовать сообща, дружно, настойчиво, и более проникнуты чувством независимости и личного достоинства.

…А теперь возвратимся к реке Птичи в село Косаричи. Это родина моего отца, деда и прадеда и, может быть, более далеких предков. Типичные в этом селе фамилии Ковзун, Костка, Коберник (чуть не Коперник!), Пинчук (видимо, выходец из окрестностей Пинска), Зубач, Пацай (весьма своеобразная фамилия в роде литовского Паца) и Юневич. Последняя — самая славянская и самая красивая из всех — и это фамилия моей бабушки Арины Ивановны Юневич! Я ее никогда не видал, как и деда Лукьяна Степанова. Но с нежным чувством представляю ее юной и прекрасной, в цветном андараке самотканом (юбка из разноцветной шерсти на льняной основе), в цветной, может быть, атласной шнуровке (это корсаж) и в тонкой, белой, как снег, рубахе с широкими рукавами, стянутой на шейке цветной лентой с бантом, и цветном шерстяном платке, повязанном тюрбаном, с бахромой и кистями, и многими разноцветными лентами в косе, когда она со спокойным и гордым выражением лица, полным сознания великой внутренней силы и чувства собственного достоинства, как княгиня, предстала в 1832 году, имея от роду 18 или 20 лет, в Георгиевской церкви села Косарич, чтобы сочетаться браком с садовником Лукьяном Степановым Богдановичем, известным по некоторым церковным документам еще под фамилией Скоклича. Ему было 24 года, ибо он, судя по ревизской сказке, родился в1808 г., а по исповедным ведомостям — в 1807 г… Недолго прожила моя бабушка Арина: что-то около 42—43 лет, ибо умерла она в половине 50-х годов. Надо думать, что при редких радостях немало она вынесла горя и невзгод за 22—23 года своей брачной жизни. Одни роды и смерти детей чего стоили! За 19 лет родилось у ней восьмеро. Вот эта плоть и кровь материнская, недосыпание ночей, тяжесть труда и слезы в последовательном порядке: 1.Франк (Фронка, в период обрусения — Фёдор) родился в 1833 году. 2. Софрон — 4 декабря, 1834 год. 3. Георгий (Юрий, ошибочно Григорий, мой отец) — 23 апреля, в день Георгия Победоносца,1837 г. (Некоторая передышка!) 4. Симеон, т. е. Семён, — 27 апреля, 1839 год. 5. Магдалина — 21 июня, 1841 год. 6. Емельян — 17 июля, 1844 год. 7. Аксинья (Ксеня) — 25 января, 1849 год и 8. Анна — 9 декабря, 1851 год. Последнюю, тетку Ганну, и только ее одну из отцовского рода, я в детстве знал: она была моей няней. Половина из этих детей оказались недолговечны. Самыми долговечными были Фронка (до 70 лет), мой отец, умерший 67 лет, и тетка Ганна, по мужу — Пинчукова, которая вышла замуж в1870 г. за Степана Игнатьева Пинчука, крестьянина из Глуска, вероятно, переселившегося туда из Косарич, ибо в этом селе есть Пинчуки, или наоборот. В начале 90-х годов она еще жила в Косаричах и давала обстоятельные показания по моему делу о пропущенной метрической записи. По-видимому, Софрон, Магдалина и Емельян скоро скончались, ибо по исповедным ведомостям не показаны: Емельян с 46 года, Софрон с 56-го, а Магдалина с 58-го. Ксеню я мельком видел в Бобруйске в половине 60-х годов: она служила в горничных у каких-то панов… Дядька Семка, уже будучи женатым, в конце 70-х годов утонул в своей родной Птичи, хотя был хорошим пловцом. Говорят, во время покоса он перевозил какую-то девицу через Птичь в лодке-душегубке. Лодка с разгона, ударившись о корчагу, опрокинулась на глубоком месте. Девица спаслась, задержавшись на юбках, как на воздушном колоколе, а Семка попал ногой под корягу (их, говорят, много в Птичи). Насилу косари его вытащили оттуда, уже мертвого. Дед Лукьян скончался около 80-го года — 72 или 73 лет от роду, скончался весной, в саду, где он окапывал и подрезал крыжовник. Видимо, сел на пригорочке закурить, ибо в руке у него была набитая махоркой трубка, возле лежал кисет, трут и огниво. Блаженная смерть! Ему давали больше его лет, даже до 90, и хотя год рождения его мне не известен, но по документальным данным это не оправдывается. По словам отца, дед Лукьян брил бороду и носил усы, как и отец мой, как и я по родовой традиции, а главным образом потому, что растительность у нас на бороде жидковата и невзрачна.

Хорошее ремесло было у деда, завидное: копайся себе в саду, среди цветущих и благоухающих груш и яблонь, слив и вишен. Подчищай, подвязывай, обмазывай, прививай, ухаживай, как за детьми, за зеленеющими питомцами; закладывай парники, сажай «шпарагі» (спаржу), «кавуны та дыні» и в награду первый вкушай сочные пахучие плоды. И все это на свежем воздухе, залитом солнечным светом, жизнь вроде праотца Адама в раю. Меня, обреченного глотать книжную суть, примирять непримиримое, невольно зависть берет. Еще про деда я знаю, что он чрезвычайно искусно плел корзинки из тонких приречных корешков ивы. Такая корзинка дедовой работы была у моего отца, бывала с ним в дорогах без числа, чего только не вынесла и по наследству досталась мне в Минске. Побывала в Гродне, где мои дети Вадим и Максим долго в ней, как в санях, катались по полу и, наконец, — доконали. Службы беспримерной ее было, по меньшей мере, лет 50. Лучше укладки не придумаешь: легка, изящна, прочна, непроницаема для пыли и воды. В молодости она отливает серебром и перламутром, потом желтеет и переходит под старость в коричневый цвет.

…Ревизские сказки единственные геральдические документы для крестьянства, а в них больше заботятся о податных единицах, как бы там они себе ни назывались, и потому в именах и фамилиях большая путаница. По русским ревизским сказкам у помещика Бобруйского уезда Иосифа Вищинского по деревне Косаричи за 1834 год показана такая семья: Ничипор (Никифор) Богданович — 64 лет. Сын его Кузьма. Пасынок Ничипора. Степан (умер в 1826 году). Сын его (Степана) Змитер (Димитрий) и Лукьян — 27 лет. Его (Лукьяна) сын Фронка, и конец. Лукьян — это мой дед, а Фронка — дядя. Степан — прадед, а Ничипор Богданович, глава семьи, предок-эпоним, передавший фамилию Богданович своему пасынку Степану, который по отцу мог называться Скокличем. Отсюда двойственность в исповедных ведомостях и других церковных документах: то Богдановичи, то Скокличи. Гражданские документы этой путаницы не знают: там сплошь Богдановичи. Ничипор, по словам моего отца, был бондарь по ремеслу, т. е. бочар, и хороший бочар: большие дубовые чаны в панском броваре (винокуренном заводе) и бочки в подвале были его работы и моего прадеда Степана, который занимался тем же делом. Ясно, что это была безнадельная или малонадельная семья из дворовых: работали на двор и для собственного прокормления.

…Дед Лукьян, в качестве садовника, был форменным дворовым и ничем больше. Числился по селу Косаричи, но принадлежал к помещичьему «двору» (усадьбе) Рудобелке, в нескольких верстах от Косарич, как мы видели, пана Юзефа Вищинского, генерала войск польских.

Отец вспоминал:

— Мяне з пяці год ужо застаўлялі панскіх гусей пасьці. А там целят, парасят, а там і свіней у падпасках ганяць. Так я ўсю гэту навуку прайшоў. Гэта нічога: работа лёгкая; толькі трудно было ўставаць рана. А вот, калі мне было 10 гадоў, казаў пан атдаць мяне к краўцу ў навуку. Ну, тут я ня выцерпеў: уставай рана, лажысь позна. Ён сядзіць, шыіць, а я яму лучынай свяці. Ды, глядзі, каб роўна гарэла, каб ня дыміла. Сядзіш гэта ранкам і вечарам, носам клюеш… А ён за віскі як дзёрніць… Ну, тут усхопісься, слёзы пасыплютца. Ня вытрымаў-такі — і даў драла дамоў. Лепей свіней пасьціць ды ў жалейку іграць. Дома, звесна, высеклі. Алі бацька стаў пана прасіць, каб мяне ў кухцікі (ученик повара. — Авт.) атдаць. Так пан і зрабіў — і пашоў я на кухню к Станіславу ў навуку… Часта мяне малога секлі. Бывала, звернісься на лаўцы в абаранок, заснеш, а бацька рамнём сцібанець: — Як ты лёг, сукін сын, задам к абразам. Перавернісься ў другую старану — і то неладна: там цэрква стаіць. Ну, гэта пустое — раз-другій рамнём перэцягнуць. А вот раз, помню, дужа мяне сільна секлі. Было вялікодня. Еў я свянцонае — косьць сабацэ кінуў. Божа мой — што тут было! Бацька і матка як ашалелі: крычаць не сваім голасам, кінуліся косьць атбіраць. Я спужаўся — і ня ведаю, што рабіць. Косьць-такі атабралі і к другім касьцям палажылі, каб на Юрья закапаць у руні. А тады за мяне прыняліся. Звізалі два пучка розаг. Палажылі мяне на ўслон удовуж. Вяроўкай прывязалі. I давай сеч па голаму целу, бацька с адной, а матка с другой стараны. Здорава тут усыпалі. Секлі, пакуль кроў не паказалася. Патом доўга я пачосаваўся.

…Была сделана паней попытка обучить мальчика грамоте, разумеется, польской. Но ничего из этого не вышло.

— Вазілі мяне два разы ў ня-дзелю, — так говорил отец, — на валах-паловых с шырокімі рагамі — з Касарыч у Рудабелку к паненкам сдаваць урокі. Паненкі былі так ужо — на ўзросце, адной гадоў 14, другой пабольш. Сядзіш у крэсле. Тут лакеі, пакаёўкі… Накормюць, гэрбатай напоюць. Потым у пакоік да паненак пазавуць. Вучылі мы гэтае абецадла ўсю зіму. А, бэ, цэ, да, ікс, ігрык, зет… То одна, то другая занімалісь, то разам абедзві. Плоха гэта мне давалася… Чорт яго там разбярэць — якій там ігрык, якій там зет. Яшчэ як па парадку — так сяк; а як пойдзець на выбар — ну і сбіваесься. Часта яны мяне цалавалі. Старшая, як толькі мяне прывялі: «Якій, — кажа, — ладный хлопчык!», — пагладзіла па галаве і пацалавала. А я яе ў руку пацалаваў. I малодшая тож: «Якій ладный хлопчык!» і тож пацалавала. I так яны мяне часта цалавалі. У жмуркі, у кулюкушкі (у хованкі. — Заўв. рэд.) гулялі з дзевачкамі-пакаёўкамі. Пані, бывала, зайдзіць у пакоік, спытаітца: ну, як ён? — А ніц собе, мамуню, юж добже слібізуе! Так на гэтым слібізыванню я й затрымаўся… Дужа іна мне патрэбна, гэтая грамата! Плевать я на нее хотел!

Это говорилось с сильным подчеркиванием и говорилось неоднократно. Вначале, может быть, оно было искренним убеждением, обычным у крестьян тогдашнего времени, но впоследствии смахивало на «зелен виноград», ибо отец питал к книге, к чтению большую любовь и высоко ценил науку и ученых.

…Надо заодно сказать, что новый пан Лапа в конце 50-х годов, уже в Холопеничах, тоже посылал отца учиться в дворовую школу (тут расчет понятен: чтобы мог читать гастрономические рецепты и применять к делу), но отец, парень взрослый, лет 20, предпочитал ухаживать за девицами в свободное время, а не учиться. На этой почве у него вышло столкновение с учителем: учитель был избит, и ученик бросил школу, несмотря на панскую угрозу высечь. Так он и остался при одном кухонном деле, куда был сдан по выучке абецадла. Тяжела работа повара, а еще тяжелее «кухціка», поваренка. На нем топка плиты, печей, мытье и чистка посуды, чистка овощей, фруктов, очистка птицы от перьев, поросят от шерсти, потрошение и чистка рыбы, снимание шкур с дичи, свежевание битых животных, рубка мяса, сбивание белков, сливок, верчение мороженого, беготня из кухни в кладовую к охмистрине, из кладовой в погреб, на ледник — в жаре, в духоте, в кипучей работе, требующей бдительности, сосредоточенного внимания, иначе — там перестоится, там перекипит, там пригорит, и за всякий недосмотр влетит от кухаря затрещина, а то и больше. Надо рано вставать и поздно ложиться — и все время на ногах, в беготне. Каторга, а не работа. Однако отец от нее не сбежал. Надо думать, что кухонные лакомства соблазнили и привязали к делу. «Абархайки» — технический термин, означающий разные обрезки, остатки, ну и то, что можно отложить к сторонке, оставить на противне и пр. для личных целей — кого ни возьми, соблазняли и придавали их обладателю особое значение. Абархайками — печеньем, миндалем, изюмом — всего легче ублажать деревенских красавиц и даже соблазнять, по меньшей мере, на поцелуй. Подкармливая жирным, вкусным, сладким, пахучим войта Лавреина или подвойта Павла, которые по панскому велению или по собственной инициативе (в отношении пригонщиков) производили экзекуции, можно было не бояться никаких наказаний. Подкармливая старшего фурмана и конюхов (изредка), можно располагать верховыми лошадьми для тайных поездок (ночных) на ігрышча і кермашы — самое разлюбезное в жизни. И многого другого можно было добиться, ибо всех привлекали соблазнительные запахи кухни. А чтобы на всех и на все хватило, надо уметь угождать пани охмистрине или уметь обойти ее, обморочить, торговаться, представлять резоны и, при случае, хватать побольше. А уж что из кладовой ушло, то дело повара. Дело, видимо, пришлось по нутру батюшке, и он с успехом проходил выучку у старых искусных поваров.

…Как я уже сказал, в конце 40-х годов имение Рудобелку купил пан Александер Лапа (пишется: Лаппо, но это шляхетское стремление скрасить невзрачную предметную фамилию, чтобы она казалась более замысловатой) у доброй пани Вищинской. Лапа, судя по всему, что я о нем знаю, был большой делец, человек предприимчивый, в 50-х годах губернский маршалок (предводитель дворянства). Пан Лапа, в качестве маршалка и притом губернского, должен был иметь хорошую кухню и в городе, и в деревне: это вековая традиция, требование добрых нравов. И потому должен был подготовлять хороших поваров и притом — про запас, для больших оказий… Так, в числе других, он посылал моего отца изучить маслобойное и пивоваренное дело, а также для усовершенствования в поварском деле или, если хотите, искусстве, он посылал его на год на кухню пана Булгака, не знаю какого, но, очевидно, знаменитого гастронома. Так что из отца к 20 годам вышел хороший повар. На отборной еде он раздобрел, развил грудь и мускулатуру и был человеком необычайной силы (брал на плечи 20 пудов), а нравом — неукротимый, вспыльчивый, но и отходчивый, и крайне буйный. Характеризую его так потому, что я слышал из его рассказов о разных происшествиях в ранней молодости и что я наблюдал в детстве. Трудно понять, как могли рождаться на почве крепостных отношений такие гордые, с повышенным чувством личности, с огромным самолюбием, и неукротимые натуры, которым все нипочем, ничего не страшно. Но это было так. Видимо, наследственные задатки и особенности все превозмогают, и характер всегда остается самим собой. Из рудобельской поры его молодости я помню, по рассказам, один жестокий эпизод, который мою сердобольную мать и меня смущал и печалил. Надо сказать, что молодость, здоровье, недурная внешность, а на чей взгляд и красивая, уменье ловко плясать под живые или задористые припевки, в соединении с пряниками, миндалем и изюмом и всем прочим, наконец — золотые руки, все может, все умеет, обеспечивали ему верный успех у девиц всей рудобельской округи. Он знал, где кирмаш, где фэст, где игрище, где гулянка, как и другие молодые люди его возраста. Соперничества он не допускал и, по звериному закону предков, соперников он избивал немилосердно. Игрищ не пропускал — хоть ночь, да моя — а для скорости проезда и возврата, задобрив кучера, пользовался панской конюшней. Так вот отправился он весной на игрище где-то в районе Глуска верст за 20. Возвращаясь назад, остановился он в корчме на пути попить пива: после неистовых плясок жажда томила. Привязав верховую лошадь в стодоле, лучшую из панской конюшни, он вошел в корчму, где застал одного ночлежника, как оказалось, кульгавого, лежащим на лавке. Услужливый корчмарь и не в урочный час подал пива. Он выпил и, истомленный, склонившись на стол, задремал. Проснувшись, он заметил, что кульгавого уже нет. Бросился к коню — нет и коня. Но след показал направление — куда надо бежать. Сбросив с себя сапоги и верхнее платье, с одной плетью в руке, он бросился бежать во всю прыть по следам. Впереди было значительное село, и кульгавый свернул в сторону по лугу, оставляя ясный след по росе. Вскоре он заметил в кустарниках и всадника, пробиравшегося к лесу. Пустившись во всю мочь, он неистово закричал: «Стой, злодюга! Стой!» Лошадь в кустарниках запнулась, и кульгавый слетел с коня, но, вскочивши на ноги, стал удирать в лес. Тут бы я и поставил точку. Кончено дело: взял бы коня, сказал спасибо, что легко большой беды побыл. Но не так поступил мой отец. Оставив коня, он бросился догонять вора. Условия неравные: один хромой, а другой — молодой, сильный, разъяренный. В результате: «З разбегу як даў яму ў вуха, дык ён, як бульбіна, і пакаціўся». Но это не все: он стал полосовать плетью свою жертву. И это не все: скрутив ему руки его же поясом, он отвел его в Глуск к властям. Протокол и все прочее. Тогда вернулся домой. Все обошлось благополучно для отца и, думаю, скверно для кульгавого. До точки я слушал рассказ, сидя в сторонке, с захватывающим интересом. Но расправа меня ужасала. Ужасала и мою добрую мать. Тут у нас были одни чувства и одинаковая оценка фактов. — Ая-яй! Як шкода чылавека, — говорила она, — за што ж ты яго біў, ды яшчо беднаго, кульгаваго, павалок к начальству? — Як — за што? — твердо и непреклонно, уверенный в своей правоте, возражал отец: — О-го-го! Ён будзе коні красьць, пад кару мяне падводзіць, ды і фурмана, а я яго па галоўцы гладзіць! Іш якая ты разумная!..

В отце говорил исконный голос мужика, который беспощаден к конокраду. Отец действовал по обычному мужицкому правилу: избить конокрада (это ему возмездие), а затем к начальству представить. Это так себе — форменный, но ненужный придаток. — Што там яму будзе! Пасядзіць, пасядзіць на гатовых харчах, ды і выпусцяць…

В начале 50-х годов пан Лапа купил местечко Холопеничи Борисовского уезда у графа Хрептовича. Это имело важное последствие для холопеничских крестьян, которых новый пан тасовал, как карты: одних переводил из Холопенич в Рудобелку, а других из Рудобелки в Холопеничи, в том числе и моего отца…