Солнечный теплый осенний день клонился к вечеру. Небольшая деревенька Амур словно вымерла. Только с приусадебных участков, дальних и ближних, изредка доносились голоса — сельчане убирали картошку. Немолодая женщина отворила калитку своего двора и, опираясь на палку, вышла на улицу. Приставив руку козырьком ко лбу, всматривалась в дальний конец деревни. Никого. Тяжело вздохнув, женщина прошла к скамейке, стоявшей у забора под рябиной, что росла у дома, опустилась на нее. Посмотрела вверх на крону дерева. Она бы­ла вся в больших оранжевых гроздьях еще неспелых ягод. Вздохнув и сказав свое очередное «Ох, Господи!», женщина подумала, что в этом году урожай как на ягоды, так и на картошку.  «А я уже не работница, отработала, — подумала женщина и горестно посмотрела на свои руки. — Ох, Господи, сколько я этими руками перегребла и перелопатила земли. И не жила вроде, а только из беды выкарабкивалась. Так и жизнь прошла. А что видела? Что нажи­ла?» И в этот момент вдруг вспомнилось все: детство, юность, война. «Ох, война, война… Полжизни моей отняла…»

 Детство, юность    

Марина — это имя ей дал батюшка при крещении. Год 1919-й, когда она родилась, был неурожайным, семья — большой, а дом — маленьким.  Особой радости по поводу ее появле­ния на свет никто не проявлял. Только мать в редкие минуты отдыха под­бегала к колыске посмотреть на свою малышку. Улыбалась, поглаживая доченьку, с опаской посматривая на пасынка и падчерицу, старших детей мужа от первого брака. Понимала она, что думают эти дети: лишний рот в дом, работа дополнительная, спать не дает, кри­чит по ночам. Уже родилась одна в 1917-м, Алеська, а эта вторая. Помнила мачеха и то, как в 1916-м недоволен был пасынок, когда привез отец в дом новую жену. Надел земли маленький, хата — одно название, запасов хлеба особых нет. Чему он должен радоваться? Встретил мачеху неприветливо, настороженно, а как пошли дети, перестал скрывать недовольство. Девки, те ничего, привыкли и с детьми малыми нянчились, порой и без просьбы. Душа женская отходчивая. Своих скоро колыхать будут…

Маленькая Маринка помнить себя стала с того момента, как бежала босиком за телегой, нагруженной нехитрым домашним скарбом и младшими детьми, выкрикивая новое слово «Амур, Амур…». В 1926 году семья переезжала на новое место. Тесно стало в доме и от раздоров, и от количества детей. Услышав о переселении на сибирские земли, решил отец Марины уехать к богатой реке Амур, где плодородной земли много. Пошел в райисполком, чтобы записаться. А ему говорят:  «Куда тебе с такой семьей? Пока доедешь — все растеряешь: и детей, и скарб свой. Едь лучше на бровар панский, в Шумятичи (так до 1964 года называлась деревня Амур Глусского района. — Авт.), что в нашем районе. Там коммуна распалась, будут колхоз организовывать. Ферма будет. Земля добрая. Вот тебе и Амур». Забрал отец всю семью и двинулся в путь. А на старом подворье, в Замосточье, оставил старшую дочь Марию.

На новом месте Марине очень понравилось: просторная хата, большие окна, двор зеленый, травы много. Одним словом, раздолье малым детям. Да вот только долго прыгать не пришлось. Приучали детей с малолетства к труду. Колыхала младших сестер и братьев, носила матери обед на ферму и в поле, смотрела за скотом. Потом Марину определили в школу. Учеба давалась ей трудновато. Если старшей сестре Алесе и младшей Ксене идти в школу в радость, то Марине — в тягость. Часто шла она в школу со слезами: то сестры стащат выстиранные ею портянки, то съедят все, что мать приготовила на завтрак. Прибежав из школы, бросала свою торбу и спешила помогать матери на колхозной ферме. Училась уже в четвертом классе, когда отца порвал разъяренный колхозный хряк. Лечили его долго. Болел малокровием от потери крови. Потом ослеп. Сидел дома: плел лапти, корзины, качал зыбку, одним словом, делал работу, какая была по силам.

Мать как-то сказала Марине: «Донька, бросай школу, раз уж наука тебе не идет. Надо мне помогать, не хватает у меня сил всех вас учить и поднимать. Читать, писать да считать умеешь — и хорошо». Отец поддержал решение матери. Вот тут поняла Марина, как хорошо ходить в школу, да уже поздно. Так и стала работать девчушка вместе с матерью на ферме. А мать, между прочим, стахановкой в колхозе была.

Красавицей Марина себя не считала. Обыкновенная девушка, лицом на мать похожа. Сестры, те больше в отцовскую род­ню. Алеся волосами, характером — вся в отца: курчавая, курносая, певунья, плясать мастерица — первая девка на деревне. Свои ботинки на танцах изорвала и Маринины втихаря донашивала. Сестра Ксеня — с большой косой, лицом красивая, высокая, в школе — первая по учебе, умница.

А ей, Марине, намаявшейся за день на ферме, было не до женихов и танцев. Вечером пряла, ткала и по хозяйству матери помогала. Если и пойдет на танцы, то больше стояла у стены и наблюдала, как плясали сестры. Там, на танцах, и приметил ее молодой счетовод колхоза Фадей, что приехал из Подлуга работать в деревню. Провожались и гуляли недолго. Позвал замуж. Выслушав Марину, мать сказала: «Не знаю, донька, думай сама. То, что счетоводом работает, — хорошо. Да вот люди говорили, выпить любит. Видели, как стоял пьяный в колхозной оборе. Подумай».

Думала Марина недолго. Ей шел уже 19-й год. Решилась, рассудив так: «Сестра Алеся замуж выскочила в 16. Родители не пускали, уж очень шебутной был ее жених. Сирота без роду и племени, правда, рабфак окончил, работал счетоводом в соседнем колхозе. Выпить любил и до вдов ходок. Пошла сестра замуж, живет вроде хорошо, в Загалье, что на Любанщине, детским садом заведует, Василь ее — председатель в колхозе. А Фадей из большой семьи, семь классов имеет да курсы счетоводов. Ничего плохого, кроме выпивки, за ним не числилось». Согласилась. Да и отец сказал: «Иди, Марина». А к слову отца прислушивались все дети.

Жених подогнал подводу к дому. Мать собрала приданое: домотканые простыни и покрывала, подушку, новый сенник, который молодые по приезду на новое место набьют соломой, и будет им постель. Солому мать выбрала лучшую и сложила в телегу. Марина связала свои нехитрые наряды. Надела все лучшее. Посидели с родителями да младшими братьями за столом. Выпили, пообедали. (К слову, прожили всю жизнь Марина с Фадеем невенчанные и нерасписанные. Расписались уже в конце 1970-х, когда в деревне сельчанам паспорта стали давать, и обнаружилось, что они официально неженаты).

Перекрестили их мать с отцом иконой. Так и уехала Марина в свою взрослую замужнюю жизнь. Поехали молодые в Ратмировичи, туда Фадея отправили работать колхозным бухгалтером. Привез муж молодую жену в пустой, правда, чисто выбеленный дом, что выделил колхоз. У стены стоял стол и одна скамейка. В доме холод. На улице осень и дождь. Продрогшая Марина вошла в дом, стуча зубами. Собралась сесть на скамейку, да муж  ее выхватил и побежал на улицу, а оттуда вернулся уже с дровами.

«Порубил!» — охнула Марина. Что ж это за хозяин! Новую добротную вещь — да на дрова. Не привыкла она к такому. В их доме берегли и ценили все, что сделано своими руками. К сожалению, таким и по жизни остался ее муж. Ничего особенно не берег, да и Марину не сильно жалел. Но тогда еще впереди была вся жизнь, столько мыслей, планов. Поэтому тревогу молодая женщина от себя отгоняла.

Люди в деревне приняли молодицу Марину хорошо. Помогали советом и делом. Работать она пошла на колхозную ферму. В тридцать восьмом году родила сына, а мужа в этот же год забрали в армию на срочную службу. Переехала она с сыном снова к родителям. Работала вместе с мамой дояркой, а слепой отец смотрел внука Гришу. За мужа очень волновалась, ведь на­чалась финская война, а он там. Все обошлось, слава Богу. Живой вернулся и уже младшим лейтенантом. Планировали дом новый ставить, ра­довались, сына растили.

Война. Оккупация

Но не суждено было планам осуществиться. В июне 1941 года снова с солдатским рюкзаком за спиной ушел Фадей в военкомат. Сам пошел, без повестки. Провожали бабы своих мужиков, плакали и голосили, а те обещали, что не пустят немцев далеко на нашу землю. Но вышло так, что на пять долгих лет затянулась эта страшная война.

Фадей к осени 1941-го с оставшимися из своей части людьми вернулся лесами домой. Разбили их немцы под Смоленском. По заданию командования для создания партизанского отряда в Беларусь их привел командир Цикунков. Стояли они то в лесах Любанщины, то в глусских. Наведывался иногда Фадей домой подлечиться и подкормиться. А Марине, как жене коммуниста и партизана, приходилось с малыми детьми прятаться по лесам и болотам, скрываться от немецких облав. Да и брат Костя тоже партизанил. А муж сестры Алеси, Василь Белуга, тот вовсе был комиссаром в партизанском отряде. Но семью взять с собой в лес Фадей не мог, ведь отряд постоянно переходил с места на место по лесу. В 1942-м весной Марина родила дочь Валю. Забрал ее муж от матери и перевез к своим родителям в Подлуг, надеялся, что через Зыслав переправит семью на Большую землю.

Жила Марина с детьми у свекрови недолго. Но эту терпеливую, работящую и добрую женщину Марью всю жизнь вспоминала с благодарностью. Собрались тогда в их доме три невестки — жены воевавших сыновей — да дочь Наташа. У всех по двое, а то и по трое детей. Никогда свекровь не высказала недовольства. Всегда спокойная и приветливая была.

При каждой немецкой облаве бежали молодые женщины в лес, схватив детей, прятались в загодя вырытых землянках. А свекровь ночью приносила им поесть, собрав в узелок вареной картошки и хлеба. И так каждый день, пока враги не уходили из деревни. А сколько их было, этих облав, и не сосчитаешь!

В феврале 1943-го немцы бросили против партизан регулярные войска, добровольцев. Шли облавами по любанским, старобинским, глусским лесам. Сжигали по пути деревни, людей.

Однажды не убереглась Марина: попала в облаву. Согнали немцы всех женщин и детей, окружили собаками и солдатами. Стали сор­тировать: в одну сторону молодых, в другую — старых, в третью — детей. Кругом плач, крик и страх неимоверный. Прижала Марина к груди малую дочь Валю, сын жался к ногам. Когда немец стал забирать дочь из рук, крикнула: «Сынок, Гришенька, беги!» А дочь еще крепче прижала к себе. Так и тянули они, мать и немец, ребенка каждый к себе, а малышка заходилась в крике. Не могла Марина разжать рук, пока какая-то пожилая женщина не закричала: «Отдай ребенка, разорвете! — и, шагнув вперед, опустилась на колени и сказала: — Вот тебе святой крест. Жива буду, отнесу твою дочь к свекрови».

Разжав руки, выпустила ребенка Марина и, обессилев, прислонилась, чтобы не упасть, к подругам по несчастью. Увидела, как немец бросил дочь к толпе пожилых женщин, которые жались вблизи неглубокой канавы, а та, что крестилась и давала обещание, взяла Валю на руки. Сына было не видно, побежал. «Может, добежит, шесть лет уже. Правда, бежать10 километровсыночку придется. Господи! Помоги моим детям!» — думала и молилась Марина, идя по дороге в шеренге захваченных немцами жен­щин. Пока шли, тихо переговаривались между собой, строили планы, как сбежать ночью.

Остарбайтеры

Рядом с Мариной шагала племянница Валя, дочь старшей сестры Марьи. Ей нездоровилось. «Только бы не тиф, — думала Марина, — а то ведь немцы застрелят. Не посмотрят, что она еще совсем ребенок, 14 лет». Ночью, когда фашисты загнали их в один дом, боясь, что могут напасть партизаны, решилась сбежать. Тихонько толкнула племянницу. Но та вся была горячая, в бреду. Испугалась. Что делать? Сердце разрывалось. Хотелось бежать, но с больной — не выйдет. А девочка как почувствовала, схватила за руку, просит: «Тетечка, только не бросай!» Так и просидела Марина возле племянницы всю ночь, мочила тряпки и клала их на лицо и голову девочке. Выпросив у хозяйки дома ножницы, срезала ей косы как можно короче. Голову плотно обвязала платком, при тифе это было просто необходимо. Напоила отваром из трав, что дала добрая женщина. А утром их снова повели по дороге к железнодорожной станции. Всю дорогу держали женщины племянницу Марины в середине шеренги и поддерживали с двух сторон. На станции Ратмировичи загнали всех на открытые платформы и повезли. Пленные уже поняли, что убивать их не будут, а едут они в Неметчину. Марина прятала Валю от немцев и надеялась: «Вот ей станет лучше, и ночью спрыгнем. Я же здоровая, молодая, смогу». Охрана стояла только между платформами, и, возможно, был хотя бы маленький шанс убежать. Не успели. Опоздали. Пока выжидала время, состав уже приехал в Польшу. Здесь будущих остарбайтеров перегрузили в закрытые вагоны, покормили какой-то гадостью и повезли дальше. Выгрузили в немецком городе Дюссельдорф. Постригли, помыли из шлангов, одели в полосатую одежду. Разместили в бараках, где нары в три яруса, а на следующий день выстроили в шеренги и под конвоем автоматчиков повели на работу. Кто поздоровее — на более тяжелую, кто послабее — к хозяину-бауэру, в поле. Попала Марина с подругами работать на военный завод. Сначала грузили тяжелые ящики в машины. Догадывались, конечно, что грузят. Поэтому молились, чтоб этот страшный груз взорвался по дороге, не доехав до нашей земли. Кормили работников вонючей баландой из брюквы, давали100 граммовхлеба с опилками на день. А работали по 14 часов! Короткий передых в бараке — и снова в шеренгу и на завод.

В 1944-м почувствовали женщины, что напуганы и встревожены немцы. К станкам, кроме вольнонаемных, стали ставить и пленных. Марину тоже поставили к станку. Точила какие-то болванки. Стало чуть легче, да немцы, работавшие рядом, другой раз кусок сухаря сунут в карман халата. Нелюдями были не все. Племянницу Валю (слабую, еле ноги она переставляла) благодаря таким неравнодушным немцам пристроила убираться в цеху.

Однажды, идя в колонне на работу, увидела в такой же колонне ­пленных, идущей навстречу, Ивана — старшего брата мужа. Бросились друг к другу. Конвоиры закричали, разогнали в разные стороны. Успела только крикнуть, в каком лагере находится. Потом он нашел. Уговаривал перейти в «свой» лагерь. Можно было сказать, что это муж, и тогда перевели бы. Не захотела. Подумала: «Даст Бог, вернусь домой — скажут, что с братом мужа жила на Неметчине. Нет!»

Освобождение

Освобождали их американцы.

В начале марта 1945 года завод закрыли, а всех плен­ных, кто там работал, отправили рыть окопы на немецко-американском фронте. Бомбили американцы часто. К концу апреля по пять налетов в день было. Страху натерпелись! Кто сверху разберет, где пленные, а где вольнонаемные или фашисты. Когда начинался налет — падали там, где копали, закрывали руками голову и молились.

В один из апрельских дней немцы заволновались, забегали, побросали оружие и начали разбегаться в разные стороны. Начальник лагеря через переводчика объявил, что фронт прорвали. Пленных отпускают, они могут идти куда захотят. Господи, что началось: плакали, обнимались, кричали «Ура!». Часть вольнонаемных французов, бельгийцев и поля­ков пошла за немцами. Большая часть бывших пленных ушла в город. Марина решила: «Никуда не пойду, останусь здесь ждать. Что Бог даст — то и будет». Собралось их пять женщин из Белоруссии. Отошли они километра два от линии фронта. Выкопали глубокую яму, сверху заложили ее досками и насыпали на них земли, оставили только узкий лаз. Неподалеку был дом, во дворе пусто. Зашли на поле, набрали свеклы, брюквы из открытого бурта. Когда возвращались к своему укрытию, племянница Валя пока­зала: «Посмотри!» Марина увидела, что французы и поляки, которые не ушли с немцами, в поле под скирдой соломы рыли укрытие, а некоторые просто делали норы в соломе. «Ты сказала, что нельзя, — говорила племянница, — а они роют. Мы так долго и трудно копали себе укрытие. В соломе было бы теп­лее». Перед глазами у Марины как вспыхнуло: горящий стог соломы, что видела в детстве. «Нет, — сказала она твердо, — у нас безопаснее и спокойней будет».

И вот при очередном налете, услышав гул самолетов, женщины бросились к своему укрытию. По очереди залезли в него, закрыли узкий лаз запасной доской. Земля гудела и стонала, бомбы рвались и рвались, казалось, не будет этому конца. Один налет сменялся другим. Просто чудо, что ни один снаряд не попал в эти три метра земли, где сидели, зажав головы руками, пять женщин. Когда чуть стихло, услышали крики. Приоткрыв лаз, увидели, что горела скирда соломы, а в ней — заживо люди. Не успели поблагодарить Всевышнего, что надоумил их выкопать яму. Снова начался артобстрел, затем налет. Так сидели в яме более двух суток. От сырой свеклы пучило живот, затекли руки и ноги. Думали, что не выживут. Когда все стихло, сидели, не в силах встать и посмотреть. Вдруг услышали, что идут танки. Надо вылезать, иначе беда. Доски не выдержат танк. Помогая друг другу, выбрались из укрытия. Господи! Снова были среди чужих. Увидели женщины перед собой грязные, за­копченные, а порой просто черные лица солдат. Люди спрыгивали с танков, подходили к женщинам, обнимали, хлопали по плечам, повторяя «русиш, русиш», совали им в руки свои конфеты. А страх словно сковал женщин, они ничего не чувствовали и не понимали, кроме одного:  «Не наши! Снова чужие». Когда собралось много уцелевших пленных, что остались на этом поле, американский переводчик сказал, что они могут идти в город, бомбить больше не будут. Разрешили забивать животных, которые стояли у немцев в сараях, брать овощи и фрукты в подвалах. Готовить еду себе нужно было самостоятельно. А на следующий день, объяснили, необходимо прийти на площадь к городской ратуше, где всех будут переписывать для отправки домой.

Долго голодавшие люди с жадностью набросились на еду. Для некоторых она стала последней в жизни — умерли от несварения желудка. Марина тоже не удержалась, попробовала варенья в подвале одного дома. Думала — все! Живот прихватило так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Рвота, температура. Только благодаря племяннице богу душу не отдала. Девочка начала кричать, плакать, выбежала на улицу и позвала американских солдат. Марине промыли желудок, дали лекарства. А утром, еле живую, на коляске везла ее Валя на сборный пункт и просила: «Тетечка! Только не умирай! Нас же освободили! Мы поедем домой, а там тебя детки ждут». Дети. Воспоминания о них согревали женщине душу и помогали пережить на чужбине все: страх, голод и холод.

На площади собрались все бывшие пленные. Их рассортировали на несколько групп. Переводчик пояснил, что слабых подлечат, а кто покрепче, того немедленно будут готовить к отправке. Марина с Валей попали в группу слабых. Заплакали. Очень хотелось быстрее домой. Начали проситься, но на них даже переводчик прикрикнул. Дескать, бестолковые люди, вам же лучше делают. Кто вас дома лечить будет и чем?

Так оказались Марина с Валей в Бельгии. Здесь им провели полное медицинское обследование. Кормили хорошо. В город можно было ходить свободно, и они бегали в костел. Хоть и не православная церковь, а все же святое место. Ставили свечи, благодарили Бога за спасение и просили скорейшего возвращения домой. Еще удивлялись чистоте и порядку, хорошей жизни и обеспеченности бельгийцев.

Через месяц уже было не узнать когда-то измученных женщин. Многие просто красавицами стали. Незамужние  завели себе ухажеров среди американских военных. Семейные держались особняком, разговаривали о доме и детях. Писали письма на родину. Хотя дома (как потом выяснится) ни одного не получили. Сестра-фронтовичка Ксения объясняла это так: «Марина, таких пленных, как ты, были тысячи, и все писали. Кто будет проверять ваши письма? Их просто выбрасывали наши представители пересыльных пунктов».

А тем временем Марина и Валя перебирали и складывали вещи (и даже соль!), которые выдавали как гуманитарную помощь. Представляли, как помогут своим родным, ведь помнили, в каких лох­мотьях оставались они там, в разрушенной войной Беларуси. Уже перед отправкой в Голландию, где был пересылочный советский пункт, приходили агитаторы — советовали оставаться. Говорили, что дома могут осудить, сослать как врагов народа в Сибирь. Обещали устроить на работу или отправить в Америку. Ну какая там Америка, если душа болела за детей, мать, а сердце пускалось в пляс от мысли, что скоро их увидишь. А там пусть сажают, Магадан — тоже наша земля! Марина и представить себе не могла, не хотела, что детей, может, и в живых нет. Живы — и все! Сны хорошие видела. Домой, только домой!

В конце июля 1945 года всем объявили быть готовыми к отправке в Голландию. Женщины связывали в узлы свои вещи, прощались с девушками, вышедшими замуж за американцев. Обнимались, целовались и снова плакали. Одни ехали в чужую страну. Что ждало их там? Другие — домой, но с тем же вопросом. Верили в лучшее, думали, что самое страшное уже позади.

В Голландии были долго, пока всех опрашивали, записывали да проверяли. Советские представители особо не церемонились, требовали, приказывали отвечать конкретно и по делу. К концу июля зачитали список тех, кто первым поедет на родину. Марина с Валей в него попали. Вещей разрешили взять по20 кгна человека. Бросилась к начальнику, чтобы разрешили взять больше. Жалко было оставлять хорошие вещи, ведь мысленно уже каждую примерила на родных и детей. Рассказала, как скрывались по лесам и болотам, голодали и мерзли. Разрешили взять чуть больше нормы. И на том спасибо. Да на себя надела побольше вещей.

Перевозили бывших пленных самолетом, а потом уже по железной дороге. Душа рвалась и летела домой. Казалось, нет конца пути.

В последних числах августа 1945 года сидели Марина с Валей на железнодорожном узле Ратмировичи, откуда их несколько лет назад увозили в Германию. Думали-решали, как доехать до своего Амура. Зазевались — утащил кто-то три килограмма соли, которую провезли они через пять чужих стран. Упросили одного мужчину за плату довезти их до Глуска, а там снова искали попутную подводу, чтобы доехать до деревни.

Когда родным передали, что Марина с Валей сидят на дороге за полтора километра от дома, все бросились их встречать. Одна мать тихонько опустилась на скамейку. Крестилась и плакала, прижимая к себе маленькую внучку Валю, повторяя: «Слава Богу! Вернулась! Вернулась!» Первым прибежал к Марине сын Гриша. Обнимала, целовала, прижав к себе, спрашивала: «Сынок, все живы?» А он, стараясь ее успокоить, скороговоркой перечислял всех домашних. Подбежали братья, сестра. Все смешалось: радость, слезы и смех. Так и вошли в деревню. Кое-где на пепелищах уже стояли дома, хотя многие еще жили в землянках. Соседи-сельчане вышли встречать Марину и Валю. Радовались: еще две живые души отыскались и вернулись на родину. У калитки, прижав к себе внучку, стояла мать. Марина бросилась к ним, протянула руки, но дочь, обхватив бабушку за шею, пряталась у нее на груди, не узнавала. Тогда женщина обняла сразу мать и дочь, прижала к себе. «Мама, Валечка, мама, Валечка», — повторяла Марина. А Валечка еще долго звала ее тетей, а мамой — Маринину сестру Ксению. Та, как вернулась с фронта, взяла все заботы о детях на себя. Все свои солдатские сбережения потратила на них и на хозяйство. Корову, что немцы угнали, вернула через суд. (Животное отыскалось аж в Глуске). Валечка так полюбила Ксению, что не отходила и на шаг, да и тетя приросла душой к племяннице. Ревновала Марина дочь к сестре, но понимала, время — лучший лекарь всему. Обрадовалась, когда узнала, что все родные живы: сестры, братья, племянники, муж ее Фадей. Домашние рассказали, что Фадей приезжал посмотреть детей. Сейчас он в Каменце. После соединения партизан с регулярной армией дошел до границы. Его демобилизовали, отправили на партийные курсы, а потом в Западную Беларусь порядок наводить. Многие односельчане переезжали туда на жительство. Каждую неделю на машинах-полуторках ехали семьи. Марина попросила передать мужу, что вернулась она домой. Но Фадей не приезжал. Решила: «Партийный, боится — она же в плену была. Ну и бог с ним. Жива, здорова, дом небольшой есть — сама выращу детей». Но братья советовали съездить посмотреть, говорят, приженился. Не захочет вернуться — пусть живет там, но детям помогать обязан. «Поедь, донька, — просила мать. — Детей растить — не лен полоть. Отец нужен».

Поехала Марина с очередной машиной в Каменец. Зашла в райисполком. Ее отправили в особый отдел, где муж работал. Там секретарша сказала, что все на задании, а Фадей Прохорович уехал вроде на родину. Дала адрес его квартиры и сказала: «Там все точно у жены спросите». Словно ножом резанули по сердцу. Поняла Марина: точно приженился, нужно возвращаться домой. Но машина обратно шла только назавтра утром. Посидела Марина на скамейке, подумала, решилась пойти посмотреть, где живет теперь ее бывший муж. Дверь открыла женщина примерно одного с ней возраста, невысокая, чернявая. «Здесь живет Фадей Бондаренко?» — спросила Марина. «Здесь. Но нет его, уехал на родину вчера. Передали, что жена его из плена вернулась, — ответила женщина. — А вы кто будете, что пере­дать, когда приедет?» «Переселенка я. Приехала вот с его родины», — ответила Марина. Женщина внимательно рассматривала ее. «Проходите в дом, — пригласила она. — Расскажите, что там у вас и как?» Достала хозяйка из печки суп, поели, поговорили о войне и послевоенной жизни. Когда Марина уже уходила, сказала ей Анна: «Жена ты, я сразу поняла. Едь домой. Он уже там. Не обижайся. Если не заладится у вас — пусть приезжает. Где мужиков сейчас возьмешь? Война, будь она неладна, многих поубивала». Обнялись женщины на прощанье и разошлись.

Дома ее встретили радостные дети и Фадей. Жизнь покатила год за годом. Было в ней многое: и трудности, и горести, но и радости не обходили их дом стороной.

 Больше чем за кого, переживала Марина за своих деток. Сын Гриша подорвался, раскручивая снаряд, который где-то отыскал, — еле спасли. Старшая дочь Валя в холодные и голодные военные годы застудила ушки, потеряла слух. Люся, рожденная в 1948-м, тоже росла слабенькая, все болячки цеплялись.

А сколько пришлось работать в колхозе, на ферме и в поле, и дома: прясть, ткать, семью одевать и кормить. Большой новый дом построили.

В конце 1950-х Марина заболела. Думала — конец пришел. Отказали руки и ноги. Ходить не могла, кружку в руках еле держала. Война проклятая да работа тяжелая выходили болезнями. Хорошо, что мать была жива, помогала с детьми маленькими справляться. А Марина лечилась по больницам, бабкам и знахарям — все испробовали. Доктора говорили: «Живите спокойно, старайтесь не расстраиваться, берегите себя». А как не расстраиваться да беречься? Фадей все больше на колхозной работе: сначала председателем был в Стражах, потом бухгалтером, бригадиром. Как молодые да грамотные специалисты в колхоз пришли — вовсе почтальоном пошел. Марине приходилось все чаще брать на себя всю работу, мужскую и женскую. В 1958-м послал Господь еще одного ребенка, дочь Олю. Отпустила болезнь, полегчало Марине, здоровье потихоньку восстановилось. Снова стала работать в колхозе. Даже в 1967-м году вышла в стахановки. Но с возрастом все равно сказались на здоровье Марины все перегрузки. После инсульта рука висит как плеть. Что можно делать, если правая рука нерабочая да и ноги едва держат? Привыкла всем сама помогать, поэтому тяжело теперь смириться с тем, что вдруг немощная стала.

…Вблизи села замычали коровы, извещая о возвращении стада домой. Марина очнулась от своих горестных дум: «Ага, коровы идут, скоро и Фадей будет дома. Пойду кур покормлю. Ох, Господи!» Вздохнув, уставшая от бед, болезней и трудов женщина, испытавшая столько всего, что хватило бы на три жизни, взяла палку-помогалку, с трудом поднялась со скамейки, тяжело ступая, пошла к дому.

Людмила БОНДАРЕНКО

Фото из архива семьи Бондаренко