В наше время имя Фаддея Булгарина большинству читателей, возможно, незнакомо. Между тем он, современник Наполеона, Пушкина, декабристов, был очень известным человеком, а Александр Сергеевич Грибоедов даже называл его своим верным другом. Писатель, журналист, издатель, основоположник жанров авантюрного плутовского и фантастического романа в русской литературе — это все Фаддей Булгарин.  Для нас же,  несомненно, интересен еще и тот факт, что свое детство он провел в имении Маковищи (Маковичи) недалеко от Глуска.

Настоящее имя Фаддея Булгарина — Ян Тадеуш Кшиштоф Булгарин. Его родителями были Бенедикт Булгарин (из шляхты Речи Посполитой) и Анеля Бучинская (из рода Яна Бучинского, запорожского казацкого атамана, шляхтича и канцлера Лжедмитрия I). Родился Фаддей в 1789 году, когда в Европе началась Французская революция, а детство его пришлось на то время, когда белорусские земли после разделов Речи Посполитой постепенно переходили в состав Российской империи. Отец будущего писателя был ярым республиканцем и назвал своего сына в честь революционера Тадеуша Костюшко. В 1794 году, во время восстания под руководством Костюшки, Бенедикт Булгарин застрелил (не в бою) русского генерала Воронова и был сослан в Сибирь. Через некоторое время он вернулся домой: по одним данным, сбежал из ссылки, а по другим — был помилован российским императором Павлом.

В «Воспоминаниях» Фаддей Булгарин так описывает события своего детства, которые происходили в имении Маковищи в 1795 году: «…В это время мать моя уже продала имение свое Перышево и, намереваясь очистить от долгов имение отца моего, Грицевичи,.. и поселиться в нем, отдала предварительно капитал свой помещику Дашкевичу, под залог и в уплату процентов (по тогдашнему польскому обычаю) имения Маковищ, в нынешнем Бобруйском уезде, верстах в пяти от местечка Глуска.

Костюшко уже был взят в плен, большая часть войска Польского уже положила оружие, но восстание в Литве еще не прекратилось. Мы жили тогда в Маковищах. Однажды утром, весной 1795 года, приказчик прибежал в комнаты с гумна и сказал матушке, что слышал пушечные выстрелы. Мать моя, две старшие сестры и я с нянькой побежали на гумно, по совету приказчика прилегли на току, приложив ухо к земле. Вдали точно раздавались удары и глухой подземный гул. После узнал я, что это были остатки отряда генерала Грабовского… Отряд русских войск при первой встрече разгромил их картечью… Это было, кажется, последнее сражение на землях бывшей Польши в эту войну и происходило верстах в двадцати от нашего тогдашнего местопребывания. Отца моего не было дома… и матушка моя чрезвычайно испугалась близости войны.

Решено было: всему семейству, с драгоценнейшими вещами, спрятаться в лесу, угнать туда же домашний скот и лошадей и послать немедленно нарочного к отцу, чтоб он приехал поскорее домой и привез с собой, если возможно, залогу и охранительный лист от русского генерала, из Несвижа. Тотчас начали укладываться и суетиться… Я, видя общую суматоху и слезы, слыша беспрестанные повторения «Пропали мы, погибли», сам заплакал громче всех, воображая, что пропадут и погибнут все мои игрушки… Наконец нагрузили несколько телег лучшими вещами и съестными припасами, и матушка, две сестры мои, панна Клара, несколько служанок, лакеев и стрельцов с ружьями пошли пешком в лес, почти примыкающий ко двору… Отец мой был большой охотник и имел несколько отличнейших стрельцов, которые знали все тайники в обширных лесах, покрывавших в то время весь край от Глуска до границы Волынской губернии… Пройдя лесом с час времени, наш обоз должен был остановиться, потому что телег нельзя было провезти в чаще. Мы навьючили кое-как всю поклажу на людей и лошадей и пошли далее. Меня несли на руках попеременно стрельцы отца моего, Семён и Кондратий… Не знаю, долго ли мы шли и далеко ли ушли, потому что я заснул на руках у моих носильщиков, но, когда проснулся, было уже утро, и я увидел, что мы находимся на поляне, среди леса, возле небольшого ручья…

Матушка еще до зари послала домой человека узнать, что там делается. После обеда возвратился посланный с корчмарем нашим, евреем Иоселем, который за свою исправность и услужливость был в большой милости у матушки. Иосель приехал верхом и привез полный мешок припасов, сахару, зеленого чаю, булок, свежего мяса и, как всегда, для меня гостинца… Иосель успел побывать в Глуске… и узнал от губернатора замка, что русских ждут к вечеру или на другое утро в Глуске и надеются, что вследствие покорности губернатора и усиленной его просьбе город не будет разграблен и жители не подвергнутся обидам и притеснениям. Но, по словам Иоселя, предстояла всем большая беда, потому что, при общем недостатке в съестных припасах, трудно будет прокормить солдат, если весь русский отряд остановится в городе, и что непременно потребуют помощи в съестных припасах от помещиков, а денег, как водится, от евреев… На вопрос матушки, не слышно ли чего об отце моем, Иосель отвечал, что губернатор замка послал за ним четырех гонцов в четыре разные стороны, чтоб просить его прибыть как можно скорее…

Прошли двое суток, и мы не получали никакого известия. На третий день, в полдень, пришла в наш бивак крестьянка из чужого имения, у которой мать моя вылечила ребенка, и рассказала, что она слышала, что соседние мужики собираются убить всех нас в лесу, чтоб завладеть нашим добром, предполагая, что маменька имеет при себе много денег и всяких дорогих вещей…

Матушка собрала на совете всю нашу прислугу мужского пола и спросила, намерены ли они защищать господ своих. «До последней капли крови!» — отвечали все единогласно… С нами было всего девять человек сильных молодых людей, искусных стрелков… Кондратий предлагал составить укрепления из земли и сучьев и засесть в нем, закрыв сверх того от пуль матушку, сестер и меня пуховиками. Другие советовали возвратиться домой как можно скорее, что и матушке казалось лучше, но страх от встречи с русскими удерживал ее… Никто в нашем лагере не смыкал глаз всю ночь, огней не разводили, и два стрельца с заряженными ружьями расхаживали вокруг поляны. На рассвете матушка велела вьючить лошадей, и мы отправились в обратный путь… Мы шли в тишине около двух часов времени, как внезапно впереди, шагах в двухстах, в авангарде, составленном из Семёна и Кондратия, послышался шум и говор…

Вдруг из-за кустов и между деревьями мелькнули русские гренадерские шапки и светлые мундиры… Минута была решительная и ужасная, и в самое это время на тропинке показался наш корчмарь Иосель, а с ним Семён и Кондратий. «Не бойтесь, не бойтесь, пани!  — кричал Иосель, махая руками. — Ничего не будет худого. Это добрые москали — я сам привел их сюда, чтобы спасти вас!.. И пана ожидают сегодня в Глуске. Он верно к вечеру будет дома!» Сестры мои от радости стали обнимать и целовать Иоселя, а у матушки слезы полились градом…

 Иосель, узнав от приятеля своего, корчмаря, что толпа негодяев вознамерилась перебить всех нас, чтобы завладеть нашими вещами, решился просить помощи у русского капитана, пришедшего накануне на квартиру в Маковищи, и капитан немедленно отправился к нам с пятьюдесятью гренадерами, взяв с собой Иоселя для указания дороги…

Едва Иосель успел кончить свой рассказ, явился капитан, молодой человек, весьма красивый собой, в светло-зеленом мундире, с красными отворотами, в красных панталонах, в щегольской гренадерской шапке. Это был капитан Палицын. Он подошел к моей матушке, успокоил ее… уверил, что никому, даже последнему мужику, солдаты его не сделают ни малейшей обиды…

Прибыв домой, матушка чрезвычайно удивилась, что капитан с поручиком заняли комнаты в гостином флигеле, не сдвинув даже стулья с места в нашем доме… Капитан согласился быть нашим гостем и во все время своего квартирования в Маковищах проводил целый день в нашем семействе. Это был милый, образованный и добрый человек.

   Хотя Иосель сказал, что отец мой приедет скоро домой, но он возвратился через неделю, к самому обеду, и, зная уже все случившееся, бросился в объятия капитана, со слезами благодарил его за благородное обхождение, покровительство и избавление нас от величайшей опасности. Отец любил жить весело: он тотчас послал приглашение к соседям, прося их приехать на несколько дней с семействами повеселиться перед отъездом всего нашего семейства в Несвиж… Наехало гостей множество… Привезли из Глуска музыку графа Юдицкого. Капитан Палицын по просьбе отца моего пригласил приятелей своих, офицеров, — и пошла пируха! Каждый день прогулки, большой обед, танцы, ужин, музыка, пение — и так пировали целую неделю…»

Далее в «Воспоминаниях» Фаддея Булгарина имение Маковищи упоминается в связи с неприятными событиями в жизни семьи Булгариных: «…Деньги, данные пану Дашкевичу под залог имения, принадлежали исключительно матушке, и закладная сделана была на ее имя. По желанию отца моего, имевшего свое собственное имение и притом свои собственные долги, в закладную внесен был особый пункт, что пан Дашкевич должен выкупить имение наличными деньгами, не скупая никаких долгов. Вопреки этому, пан Дашкевич выдал от себя заемные письма кредиторам отца моего, а его заемные письма перевел на свое имя и с частью наличных денег представил в суд, требуя возврата имения. Суд, неизвестно по каким причинам, пропустил важный пункт в закладной и предписал отдать имение вотчиннику, невзирая на протест нашего поверенного. Имея в руках решение суда и предписание нижнему Земскому суду к исполнению его, пан Дашкевич не обратил внимание на протест нашего поверенного и на вызов в суд и решился, по старопольскому обычаю, на наезд, т. е. на изгнание нас насильно из имения…»

Судебная тяжба с паном Иосифом Дашкевичем за имение Маковищи длилась много лет и семьей Булгариных была все-таки выиграна. С 1798 по 1806 год Фаддей Булгарин учился в Санкт-Петербурге, в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе.  В 1807 году он, уже офицер русской армии, приехал в Маковищи к матери. Об этом тоже рассказывается в «Воспоминаниях»: «Я отпросился у его высочества в отпуск, к матушке моей, которой я давно не видел, обещая догнать полк перед вступлением его в Петербург… Наняв крестьянскую подводу до Юрбурга, я купил там легкую бричку и поскакал на почтовых через Ковно, Вильно, Новогродек, Несвиж, Слуцк — в Глуск. Прибыв в этот городишко в 5 часов пополудни, я немедленно отправился в монастырь отцов-бернардинцев и просил монахов указать мне могилу отца моего. Некоторые из монахов знали меня ребенком — они поспешили исполнить мою просьбу. На дерновой могиле отца моего лежал простой камень и возвышался деревянный крест… Я бросился на колени и залился слезами… Мало знал я отца моего, но ласки его и нежная привязанность его ко мне не изгладились и никогда не изгладятся из сердца моего и из моей памяти… Поплакав, я взял горсть земли с могилы, завернул в платок и отправился в церковь, попросив отцов-бернардинцев отслужить по отцу моему панихиду, и потом пошел на свою квартиру в постоялом доме, или корчме. До Маковищ, которые снова поступили во владение моей матери, было только несколько верст, но уже был вечер и притом жидовский шабат, следовательно, нельзя было скоро достать лошадей. Отцы-бернардинцы сообщили мне приятное известие о здоровье матери моей. У корчмаря, где я остановился, стал я расспрашивать о нашем маковищском корчмаре Иоселе и с радостью узнал, что он переселился в Глуск и занимается торговлею рогатого скота. Я нарочно надел лядунку (сумка для патронов, носившаяся на перевязи через левое плечо. — Ред.), воткнул султан (украшение на головном уборе в виде вертикально укрепленного перьевого или волосяного пучка. — Ред.) на шапку и велел проводить меня к дому Иоселя. Все семейство сидело за столом и ужинало. Комната, как водится в шабат, была освещена люстрами. Отворив двери, я остановился и спросил громко: «Где Иосель?» Седой старик вскочил с места и, сделав несколько шагов, поклонился мне в пояс. «Ты ли Иосель?» — спросил я серьезным тоном. «Я, ваше превосходительство! — отвечал Иосель, поклонившись снова в пояс. — Что прикажете?» «Поди же и обойми меня!» — примолвил я, приближаясь к нему. Бедный еврей испугался и не понимал, что это значит. «Обойми меня, Иосель. Я Тадеушек… из Маковищ». Иосель подбежал ко мне, заглянул в лицо и повалился в ноги, воскликнув во все горло: «Ой, вей мир! Тадеушек… гроссе пуриц (т. е. великий пан)!». …Я насилу поднял с земли Иоселя; он плакал и гладил меня кругом, как котенка, приговаривая: «Тадеушек, Тадеушек!» …Иосель предложил мне разделить с ним его трапезу, и я с особенным чувством переломил с ним мацу (по-древнему опреснок), которую жена вынула нарочно из шкафа. Это означало искренность гостеприимства и братство. Шабатовая стряпня пришла мне по вкусу: огромная щука, жареная баранина были хорошо изготовлены. Иосель откупорил бутылку кошерного вина, которое польские евреи за дорогую цену выписывают из Кенигсберга. После ужина Иосель проводил меня до квартиры. Дорогою рассказал он мне о семейных делах наших, не весьма для меня благоприятных. Матушка выиграла процесс, но ее обманули ее же поверенные, и Иосель предвидел печальный конец…

   В 6 часов утра Иосель разбудил меня. Бричка моя стояла уже у крыльца, запряженная парою лошадей. Его слуга сидел на козлах. Я поехал в Маковищи… Как билось сердце мое, когда я увидел крышу дома, где проводил беспечные дни детства, высокие липы, под которыми резвился некогда… Мать моя… посмотрев на меня пристально, тотчас узнала по необыкновенному сходству в лице с покойным отцом — зарыдала и бросилась мне на шею… Явились старые слуги: нянька моя, любимые стрельцы отца моего, Семён и Кондрат, его любимый кучер… Все они со слезами целовали мои руки, обнимали колена… В эти два дня я выплакал сердце!.. Из оставшихся и сохранившихся после отца вещей я взял гербовый его перстень, пару пистолетов, саблю, серебряные английские часы, работы Нортона и несколько книг… Более недели мне нельзя было пробыть у матери, итак, простившись с нею, я поехал в полк. Маршрут был у меня, и я мог рассчитать, где и когда догоню его. Свидевшись в Глуске с Иоселем, я поручил ему поставить кованый железный крест на могиле моего отца и хотел дать деньги вперед, но Иосель не согласился, сказав, что напишет ко мне в Петербург, чего будет стоить памятник. Из Глуска я поехал в Несвиж…».

Подготовила Ольга ЯНУШЕВСКАЯ