Любовь Григорьевна Храпко сейчас живет в Калатичах, но детство ее прошло в деревне Жолвинец. Она из тех людей, кто неравнодушен к истории родного края, а история эта, как известно, складывается из историй и судеб отдельных жителей. Маленькая Люба с детства впитывала рассказы матери, бабушки, соседей о том, как жила ее родная деревня раньше, и жалеет сейчас только о том, что мало их расспрашивала. Впрочем, сейчас она и сама уже может о многом рассказать как очевидец. Предлагаем вниманию наших читателей ее воспоминания — срез истории на примере жизни одной деревни:

— Жители моего родного Жолвинца не коренные жолвиняне, раньше там жили другие люди. Я помню, как старики рассказывали, что прежние жители деревни участвовали в каком-то восстании, может, против поляков, и когда их разгромили, то не то что никого живого не оставили — саму деревню всю сровняли с землей. А через пару десятков лет, когда помещик из Борисовщины укрепился, он стал заселять Жолвинец своими крепостными. Чернушины, Мишуры, Бабичи, Чабаны, Царики, Бабаки — это всё крепостные выходцы-переселенцы из Борисовщины. Семью Бобровник переселили из-под Гомеля, фамилию им дали по специальности — они ловили бобров. А вот семьи Храпко и Борисик, раньше жившие в Горном, появились в Жолвинце позже, где-то в 1813 году. Борисовщанский помещик, у которого была хорошая псарня, обменял их на собак у заволочицкого пана. (А вообще на глусской земле Храпко появились вот как. Эту историю когда-то рассказывал мне Михаил Михайлович Храпко, и я ему верю. В начале 1790-х годов, еще императрица Екатерина была жива, симоновичский помещик к ней ездил, зачем — неведомо. Известно лишь, что путь его лежал через Полтавщину. И вот оттуда, с Полтавщины, он привез Храпко, то ли семью, то ли одного человека, и поселил в Горном.)

Кстати, в Жолвинце существовало выражение «Мартынка, рви коски!». Так говорили детям, когда те начинали капризничать. Связана эта фраза с семьей того Борисика, что пан обменял на собак. Его сын Мартын рос нервным ребенком и чуть что — рвал на себе волосы. Ему говорили: «Мартынка, не рви коски!» «А вот же буду рвать!» — кричал он. «Ну так, Мартынка, рви коски, рви!» — чтобы успокоить, говорили родители, а он в ответ: «А вот же не буду рвать!» Так это «Мартынка, рви коски!» и стало в деревне расхожим выражением.

Мой родной Жолвинец был безземельный, бедный. Несколько семей жило более-менее, а все остальные — бедняки. Всё потому, что почти ни у кого не было достаточно земли, а ведь именно с земли кормились люди. Мама часто вспоминала, что баба Ганна (моя бабушка по отцу, ее звали Анна Ильинична) только в первую осень после образования в деревне колхоза смогла для своей семьи засолить огурцы. До этого  у них никогда не было огурцов, потому что их просто негде было сеять. До революции один только человек в Жолвинце, сравнительно зажиточный, выращивал морковь. Капусту садили, свёклу, а вот огурцы, морковку, помидоры не возделывали. О том, чтобы какой-то сад завести, и речи не было. Папина младшая сестра Мария с раннего детства нанималась батрачкой, потому что своей земли не было. Да, кто-то жил и неплохо, но у многих в Жолвинце нищета была страшная. Капуста квашеная да картошка, и то не всегда хватало, «параныя бураки» — вот еда. Хлеба не было вдоволь.

Представляете себе, какая была беднота?

Земля, точнее, ее отсутствие, толкала людей на такие неправедные поступки! У моего деда был старший брат Гаврила, он умер, осталось двое малолетних детей. По тогдашнему закону земля переходила детям в наследство, если они были уже совершеннолетние. А в этом случае досталась моему деду. Подчеркну: всё было законно. Вдова Гаврилы потребовала выделить на ее детей землю. И дед не согласился! Они и ругались, и дрались даже с ее новым мужем Василём, но дед отдал землю, только когда племянники стали совершеннолетними. И моя бабушка, и моя мама, когда рассказывали об этом, были уверены в дедовой правоте. Я удивилась: «Как так, там ведь тоже были дети, хоть и несовершеннолетние, есть же надо всем? Да, это по закону, но надо же в первую очередь по совести…» И  тогда мама задумалась. А дед был хороший,  трудяга, никогда ничего чужого не взял, а вот так поступил. Понимаете, насколько важной для них была земля, которая кормила?

Советская власть эту землю дала: выделила крестьянам хутора. Некоторым жолвинянам дали участки возле Козлович и Долгого Леса, земля там была плохая, но кое-кому (говорили, тем, кто дал взятки) выделили и хорошую. Например, двоюродному брату нашей бабушки дали неплохой участок в Ново-Андреевке (тогда это была деревня Адэль). Между прочим, землеустроителя потом за эти взятки посадили. А хуторяне, кому досталась неудобица, в большинстве разбежались: один, Сергей Алексеевич Храпко, в Козловичи переехал, остальные перебрались в деревню Костричник.

Разговоры о колхозах начались с 1928 года. Люди по-разному, конечно, отнеслись. Например, был в Жолвинце один хозяин, звали его Аникей, не так чтобы очень богатый, но у него были паровая молотилка, жатка… Так вот он, когда почуял, чем веет, в 1928 году всё продал и с семьей уехал.  А вот те, у кого вовсе земли не было или было очень мало, совсем по-другому восприняли идею коллективных хозяйств и в 1929 году организовали колхоз сами, без всяких приказов. Вступали семьями и поодиночке, всех поименно я не знаю, но несколько человек назову.

Инициатором создания колхоза был Халимон (Филимон) Макарович Мишур, он в гражданскую войну добровольцем пошел в Красную Армию и вернулся домой с очень активной гражданской позицией, возможно, даже был членом партии. С моим отцом они очень дружили. Отдельно в колхоз вступила мать Халимона, звали ее вроде бы Тэкля, но известна была в деревне как Макарыха, по имени мужа. Мои родители Григорий Иванович Храпко и мама Варвара Павловна Храпко (девичья Мишур). Моя бабушка по отцу Анна Ильинична Храпко (Жерноклёва) (дедушка к тому времени умер) и четверо детей, которые с ней тогда жили. (Немного позже, когда женился, вступил отдельно младший брат отца Емельян). Отдельным членом колхоза вступила тогда еще незамужняя папина сестра Мария Ивановна Храпко.  Еще один человек, которого звали Иванчик, фамилию не знаю, о нем рассказывали, что был очень работящий, настоящий трудяга, и очень честный человек. Еще семья, их прозвище, не знаю почему, было Аладачки. А вообще в колхоз вступило тогда 13 семей.

Колхозники объединили свои участки, им выделили бывшей помещичьей земли, не знаю точно, может, и не в Жолвинце, а в Борисовщине, и часть бывшего панского сада в Борисовщине. И вот осенью после уборки урожая на собрании они вместе решили, что продать, что на вырученные деньги приобрести, а что раздать членам колхоза. Мама вспоминала, что продукты развозили по деревне возом, привезли яблок, овощей… Вот тогда впервые баба Ганна засолила бочку огурцов.

А с 1930 года началась усиленная организация колхозов, и тут уже в них шли добровольно-принудительно. Мой дед по матери Павел Мишур колебался, вступать или нет. Его семья не голодала,  было немного земли, была корова, волы или конь, чтобы землю обрабатывать. И мой отец, а ему зять, сказал: «Батька, иди в колхоз, а то заберут и это». И дед решился. Кстати, есть еще мнение, что в колхозы шли «гультаи», мол, сами не могли заработать из-за своей лени. Нет, это неправда, были работяги, да еще какие! И колхоз давал им возможность работать, давал «инструмент» — землю. Мой дед Павел работал страшно. У него было шестеро детей, четыре дочки и два сына. Старший, 1900 года рождения, рано женился, у него была своя семья, и младший, 1918 года рождения. Поэтому мужской помощи деду ждать особо неоткуда было, хотя все дети, конечно, работали, у каждого была своя обязанность, например, пасти гусей, свиней, телят, и на поле ходили все вместе.

А вот сын деда Павла, мамин старший брат Григорий Павлович Мишур, не вступил в колхоз, потому что жена его была категорически против. Он некоторое время занимался извозом (конем перевозил кому что надо — товары, грузы), зарабатывал не шибко, но хватало. Потом в 1938-м или 1939-м заболел туберкулезом, а в 1941 году умер. Мамин родной дядька Мирон Тимофеевич Чернушин тоже не захотел идти в колхоз. Он жил между Карповичами и Диким, у него была семья, дети, немного земли, но в 1932 или 1933 году всё забрали, потому что колхозу понадобилось поставить на том месте телятник, а семью выселили в Карповичи. Между прочим, он злобы на советскую власть не затаил и, когда пришли немцы, не стал с ними сотрудничать, остался порядочным человеком, и его уважали люди до самой его смерти. Дед Мирон очень хорошо знал Библию, но не утверждал, что Советы — это антихристы такие-сякие. Он умер в 1966 году, я его хорошо помню и помню, как он говорил, что Бог должен быть в себе, Бог — это совесть.

Жил в Жолвинце Парфен Свиридов, не сказать, что очень богатый, но хозяйственный. Он не согласен был с идеей коллективизации. И контрой его нельзя назвать, просто хотел сам на своей земле работать. Мужики, конечно, собирались, обсуждали, как будет, что будет… Они, собственно, жизнь обсуждали. Конечно, этими разговорами интересовались в соответствующих органах. Так вот мама рассказывала, что и деда однажды вызвали в эти органы да расспрашивали, о чем мужики говорят. А дед осторожный был, разумный, поэтому ответил: «Я раз схадзіў паслухаў, яны абгаворваюць, у каго валы лепшыя, у каго жонка харашэйшая. Я больш і не пайшоў». А Парфену Свиридову дали 10 лет, потому что  высказывался против методов коллективизации. Он вернулся домой в 1946 году.

Тогда было очень жесткое время. Наш сосед Тимофей Бабич не вступил в колхоз, его завалили налогами и из-за невыплат перед самой войной посадили. Говорят, он погиб, когда бомбили тюрьму. Жена Агапа осталась с двумя детьми, мальчик и девочка. Раз нечем налог заплатить, у них реквизировали вещи и потом продавали их. Мама вспоминала, что некоторые люди покупали эти вещи и отдавали назад вдове.

В 1931 году в колхозе организовали ясли, там работали две женщины: одна детей смотрела, вторая варила обеды. Моя тетка Марина Ивановна Храпко была некоторое время няней, рассказывала, что одновременно в ясли приводили по 14—16 детей.

Когда колхозы уже укрепились, началось стахановское движение. Тут хочу вспомнить одну историю. Халимон Мишур был председателем колхоза. В те времена было стыдно, пальцами показывали, если жена, или дочь, или другая родственница руководителя плохо работала, пользуясь своим положением. Макарыха, мать Халимона, была ударницей. Отличался в работе и дед Иванчик, очень честный, добросовестный, никогда нигде не схитрил (не секрет, что и в то время некоторые старались в колхозе что-нибудь потянуть). И вот на одном из собраний их обоих чествуют как передовиков, вручают подарки. Нужно же сказать ответное слово. А Макарыху сын научил, что нужно говорить, вот она и выдала бойко текст, мол, спасибо партии, правительству и так далее… Потом вышел Иванчик, передовик, трудяга. Работать мастер — а слов сказать не умеет. Потоптался он на сцене, помялся и махнул рукой: «А хай будзе, як Макарыха сказала!» И эта его фраза осталась в деревне на долгие годы, в разных ситуациях можно было услышать «а хай будзе, як Макарыха сказала!».

Я родилась в 1940 году и войну помню, конечно, не с начала. Но знаю, что в 1941 году в деревне возле моста завязался бой,  наши, офицер с солдатами, отстреливались от немцев. Все погибли, остался один офицер. А моя бабушка и другие родственники по отцу жили недалеко от моста, и вот  жители кричат офицеру: «Давай мы тебе одежду дадим, переоденешься, убежишь…» «Нельзя мне!» — ответил офицер и застрелился. Его и солдат похоронили в том же карьере, где они погибли, а после войны, говорят, останки перенесли.

Халимон Мишур, первый председатель жолвинецкого колхоза, погиб в феврале 1943 года, его застрелили в Чикилях. С ним вместе погиб Иван Тихонович Чабан. Жена Халимона Мишура поставила на месте их захоронения в Козловичах памятник из кирпича, а когда стали переносить останки всех партизан в Крюковщину, не разрешила перезахоронить мужа. Кстати, я очень благодарна бывшему корреспонденту районной газеты Ларисе Николаевне Канашевич. Однажды, посещая кладбище в Козловичах, я увидела, что памятник партизанам разрушается, и стала добиваться, чтобы его поправили. Но сельсовет отмахивался, мол, официальных сведений, что там похоронены партизаны, нет. Лариса Канашевич нашла людей, которые помнили те события и подтвердили, что это партизанская могила. Памятник тогда все-таки поставили. Не знаю только, ухаживают ли за ним теперь.

Мои впечатления и воспоминания о военной поре — это впечатления ребенка. Помню, как мы встретили освобождение. У соседки (вдовы Тимофея Бабича) была выкопана землянка на всякий случай. Все знали, что немцы, отступая, жгли дома и убивали мирных жителей, и поэтому прятались. И вот мы в этой землянке. Представляете, мне четыре года, сидим уже целую ночь, руки-ноги сомлели… Да, я была приучена, сидела терпеливо, но всё равно ж неудобно и мучительно. Наконец тетка Агапа осмелилась, вышла, посмотрела вокруг и — я никогда не забуду — кричит: «Варка! Варка! Серые шинели! Варка! Серые шинели!» Не кричала, что свои пришли, а просто: «Серые шинели!» И все выскочили из землянки, и какая же я, четырехлетний ребенок, была счастливая, что можно распрямить руки-ноги.

Пришли мы домой и увидели, что солдаты к нам уже заходили. Дело в том, что у нас на столе оставались миска с несколькими картофелинами и кислое молоко. Солдаты в деревню вошли на рассвете, дом открыт, и они съели эту нехитрую еду. И мама так расстроилась, так переживала, что они голодные, а у нее там где-то и кусок хлеба лежал, и еще что-то было, а они не нашли и не поели как следует. Солдатикам этим, освободителям, готовы были последнее отдать.

Во время освобождения Жолвинца погибло три человека. Один солдат мчался на легком танке в разведку, а там был мостик и болотце, и он провалился. Его вытащили потом, но уже мертвого. Еще один повел поить коня, а место, видно, было топкое, глубокое, и он утонул вместе с лошадью. Еще один умер от ран, вроде не у нас, а на Диком, но похоронили их всех на кладбище в Жолвинце.

Там на кладбище есть небольшие обелиски, к сожалению, без имен и фамилий. Удивительно, ведь эти солдаты погибли и были похоронены уже во время освобождения, при них наверняка были какие-то документы, почему же они значатся как неизвестные? Может быть, кто-то знает их имена или есть какая-то возможность их узнать? Обидно, что эти памятники до сих пор стоят безымянные.

В 1947 году мы уехали из Жолвинца, но связи с родной деревней я никогда не теряла. Уверена, что есть люди, которые историю Жолвинца знают более подробно, чем я. Может быть, кто-то из бывших жолвинян или историков откликнется и расскажет об этом на страницах районной газеты. Буду рада прочитать и воспоминания других ее жителей, ведь это наша общая история.

Подготовила

Оксана ВАСИЛЕВСКАЯ

Фото из семейного архива Любови Григорьевны ХРАПКО