Эту работу 11-классница СШ № 1 Глуска Диана Сокол написала специально для республиканского творческого конкурса публикаций по теме «75 лет трагедии и героизма Минского гетто — сохранение памяти» и стала его победителем в одной из номинаций. Творческая работа «Глусский холокост» — о расстреле евреев на Мыслочанской горе. Не будет большим преувеличением сказать, что о той трагедии, которая произошла там 2 декабря 1941 года, знает всё взрослое население Глуска, но сегодня, накануне ее очередной годовщины, не будет лишним еще раз вспомнить те события.

Второй день зимы выдался солнечным и ярким, словно ему передалось наше настроение, ведь у младшего братика Эмиля был день рождения. Составили четкий план действий: катание на санках и лыжах с горы, плавно перетекающее в праздничный ужин. Мама и сестра остались дома готовиться к застолью. А мы с папой без колебаний сели в авто и отправились на Мыслочанскую гору, возвышенность в паре километров от Глуска, известную своими песчаными карьерами и крутыми склонами.

Заснеженная дорога незатейливо петляла среди соснового молодняка и оврагов, и вскоре ехать по ней стало затруднительно.

«Доберемся до памятника, а оттуда пешком, дорогу совсем замело», — сказал папа и свернул на развилке. Вскоре мы стояли у подножия мемориала, необычный силуэт которого сразу вызвал мой интерес. Шесть серых высоких бетонных столбов, обрамленных изломанной фоторамкой, фрагменты изображения чьей-то семьи. Все это было наполнено каким-то особым, жутким драматизмом. Подойдя ближе, я с любопытством провела рукой по заснеженной надписи. Прочитанное повергло меня в шок…

«2 декабря 1941 года на этом месте фашистами и их пособниками были зверски убиты 3 000 глусских евреев».

Я осознала, что это было в такой же день, только много лет назад. Невольно в памяти начали всплывать сцены расстрелов из военных фильмов. Воображение рисовало какие-то жуткие картины, и мое сознание наполнилось невыносимой тоской и скорбью. И вдруг мне показалось, что это и меня прошивает насквозь автоматная очередь, что это и я, подкошенная, валюсь на землю, тщетно пытаясь понять весь ужас и абсурдность происходящего.

Вот так, в одночасье, не стало целых семей, и просто не стало надежды…Надежды жить. Они могли бы строить, лечить, учить и, конечно, любить, но не успели сделать этого. Они остались лежать здесь, истерзанные и изуродованные монстрами в человеческом обличии, одержимыми маниакальной идеей своей абсолютной исключительности и превосходства над всем живым. Остались здесь лишь только потому, что не были людьми «высшей» расы и были «не той» национальности.

В тот день так и не состоялась наша лыжная прогулка, так как ум и сердце заняли другие эмоции. Ощущение, пережитое на Мыслочанской горе, просто не могло не получить своего продолжения. Оно вылилось в своего рода личное расследование, поиск материала, связанного с трагическим событием. Именно благодаря этому я познакомилась с жизнью моих земляков, переживших весь этот ужас. Их рассказ и лежит в основе моего материала, моих наблюдений и выводов. А по сути — моей боли, моего сопереживания. История открыла для меня еще одну трагическую часть человеческого бытия…

Из личных воспоминаний Юлия Айзенштата:

«В то роковое морозное утро, во вторник, 2 декабря (я хорошо запомнил эту дату, т. к. накануне был мой день рождения (11 лет)), через юденрат (в годы войны административный орган еврейского самоуправления, который по инициативе германских оккупационных властей в принудительном порядке учреждался в каждом гетто для обеспечения исполнения нацистских приказов, касавшихся евреев. — Прим. ред.) передали приказ коменданта о том, что все евреи, независимо от возраста, должны явиться к комендатуре для важного сообщения, взяв с собой только документы и ценные вещи. За невыполнение приказа — расстрел.

Папу к этому времени уже увели на работу, на мельницу. Зная о том, что накануне в Глуск приехало несколько машин с карателями из Бобруйска, мама поняла суть этого приказа. Она прижала меня к груди и долго не отпускала. Маленький брат Сёмочка тоже подбежал и обнял нас. «Беги к папе на мельницу. Может быть, останешься жить. Я буду молиться за тебя», — сказала мама и буквально вытолкнула меня за дверь. Моя сестра Маша должна была следовать за мной.

Рассвет только занимался. Улица была пустынна. Я прибежал на мельницу, но среди евреев-мастеровых папы я не обнаружил. Тогда твердо решил вернуться домой, но уже другой дорогой. Но, подойдя к переулку, увидел взволнованную учительницу-белоруску нашей школы, похожую внешне на еврейку, с бумажкой в руках, которая что-то доказывала схватившим ее немцу и полицаю. Это остановило меня от похода домой, и я вернулся обратно на мельницу. Спустя час пришел вооруженный полицай и всем велел выйти во двор.

— Инструменты брать с собой?

— Не трэба! — ответил он.

Во дворе нас (8 человек) ждал второй полицай. Всех построили в колонну и повели на слободу. Я заметил, что все мастеровые были с желтыми звездами на груди и спине. У меня этих «знаков отличия» не было, как, впрочем, не было и явно выраженных семитских черт. Вероятно, чувство самосохранения заставило меня вдруг сказать идущему за мной полицаю:

— Вы только жидов забираете или русских тоже?

— А ты хто такі?

— Я — русский!

Полицаи явно опешили и остановились.

— Так чаго ж ты быў з юдамі? — спросил старший из них.

— Зашел погреться, а в это время как раз вы пришли.

— А на мельніцы што рабіў?

— Матка послала раздобыть немного муки, — ответил я.

— Хто ведае гэтага хлапчука? — рявкнул полицай на мастеровых. Они меня не выдали. Подтвердили сказанное мной.

— Бяжы дадому і сядзі там з маткай. Нікуды больш сёння не хадзі.

И я побежал в кочегарку к знакомому Фоме. Утром я узнал, что маму и маленького брата Сёму расстреляли».

Из воспоминаний Михаила Эпштейна (ему тогда было 15 лет):

«После объявления общего сбора у комендатуры отец велел нам оставаться дома, а сам пошел на улицу посмотреть на происходящее. Больше мы отца не видели. С улицы доносились крики. Схватив пятилетнего брата Толика, я побежал прятаться в соседний военкоматовский гараж, заполненный сеном. Вскоре пришли полицаи. Чтобы пулей не зажечь сено, они кололи его штыками. Толик от страха выскочил, и они схватили его. В сене я пролежал 2 дня. Затем по тонкому льду переполз на животе через реку. Мои мама, бабушка с дедушкой, отец и братик погибли».

Из воспоминаний Ольги Шульман (ей было 11 лет):

«Когда днем началась стрельба, мама одела меня по-зимнему и велела прятаться. Я подошла к дому соседки Надежды Архипцевой, но там мне никто не открыл. На окраине я нашла старый сарай и на ночь спряталась в нем. Утром я снова пошла к Архипцевой. Та сразу открыла мне дверь и уложила на печи согреться. Затем она спрятала меня в подсобке вместе со своей старшей дочкой Любой. Утром она одевала на меня пальто Любы и прятала в сарае на сеновале. На ночь она забирала меня домой в кладовку, где мы с Любой вместе ночевали. Когда были фашистские облавы, я пряталась далеко за домом, в поле. Вот так я прожила страшные три года: кладовочка, сеновал, поле за Глуском. У Надежды Михайловны было своих четверо детей, но, несмотря на это, она рисковала семьей и собой ради меня. За это спустя много лет ей присвоили звание Праведницы мира. Все мои родные погибли».

Из личных воспоминаний Айзика Грайзеля (в 1941 г. ему было 16 лет):

«К полудню со всех улиц гнали евреев к Мыслочанской горе. Тех, кто не хотел идти, убивали. Мою маму забрали прямо на улице. Брата Бориса я тоже потерял из виду. Спасаясь, я постучал в дом соседа Борисика. Оказалось, что он полицай. Об этом я не знал. Сосед впустил меня, и я прожил у него три дня в кладовке. По вечерам к нему приходили друзья-полицаи, и я с ужасом слушал, сколько и кого из евреев они убили. Потом Борисик дал мне кусок хлеба, вывел на улицу и показал, как можно попасть в Рудобелку, где организовывались партизанские отряды».

Из воспоминаний Голды Гольдиной (ей было 14 лет):

«Мы успели укрыться от погони на чердаке разграбленного магазина и немного отдышаться. Вскоре улица ожила; начали двигаться «душегубки» — машины, в закрытых кузовах которых пассажиров травили газом. Фашисты перевозили в них женщин и детей. Следом гнали остальных, людей разных возрастов. Конвой состоял преимущественно из полицаев, с которыми совсем недавно мы общались, учились и жили одной жизнью, а сейчас они с особой жестокостью и рвением поливали улицы родного Глуска еврейской кровью. Тела убитых и полуживых людей сбрасывали в глубокие рвы, которые заранее выкопали наши военнопленные. Там навечно остались моя мама и сестренка».

Весь день до позднего вечера были слышны выстрелы, крики, и только к двум часам ночи эта смертельная какофония немного успокоилась. Говорят, что еще несколько дней стонала и шевелилась земля на Мыслочанской горе, ставшей для глусских иудеев Голгофой. Обезумевшие от крови и самогона полицаи еще несколько дней «окончательно решали еврейский вопрос» и добивали не сумевших укрыться глусчан. Их тела закопают в огромном рве за костёльным валом, а после войны они будут перезахоронены на новом еврейском кладбище. При отступлении, чтобы скрыть следы своих зверств, фашисты с помощью советских пленных выкопали и сожгли останки жертв Холокоста на Мыслочанской горе. После чего пленные также были убиты и сожжены. В 1958 году их память была увековечена памятником, который установили родственники погибших.

В той декабрьской резне выжили около 120 евреев, моих земляков. Многие из них в составе партизанских бригад беспощадно громили врага на родной земле. Вместе с регулярной армией гнали фашистов на запад, освобождая от них Европу. Они с честью прошли все суровые испытания тех лихолетий. Каждый создал семью и добросовестно строил мирную жизнь на просторах Родины. Спустя десятилетия судьба всех разбросала по разным континентам. Кого-то уже нет на этом свете, но события тех дней незаживающими ранами живут в их сердцах и в их книгах. Именно благодаря этим свидетельствам, мы можем воспитывать в себе искренность, сострадание и уважение к себе. Один мыслитель сказал: «Люди, не помнящие свою историю, обречены пережить ее снова», но и по сей день «горячие головы», опьяненные идеей своей исключительности, грозят возмездием за нежелание других быть такими, как они. Время от времени на карте мира вновь появляются свои «мыслочанские горы», и только от нас зависит, как долго еще без тревоги и страха мы сможем смотреть друг другу в глаза.

Вы в давность злодейства не верьте.

Оно — восполняемый яд.

Есть даты, как раны на сердце:

Тревожат, взывают, болят…

И справиться с болью непросто,

Подумав про всю эту жуть.

Но гулкий набат Холокоста

Не даст нашим чувствам уснуть.

Наум Сандомирский

Недавно я вновь побывала у памятника на Мыслочанской горе и, уже зная подробную хронологию того страшного декабрьского дня 41-го, я четко осознала ценность человеческой жизни. Ту, которая на трагических перекрестках истории порой может быть относительной. И не сама по себе, а в силу дремлющей в нас агрессивности. Наверное, поэтому в моей душе произошло «короткое замыкание» такой силы.

Теперь я смотрю на мир иным взглядом — более понимающим и ответственным. Глусский Холокост для меня теперь не просто случайная эмоция, а важный жизненный момент. Своего рода исторический урок, где на одних весах сошлись злоба и добро, подлость и благородство, человеконенавистничество и гуманность. Уверена: как бы ни сложилась моя судьба, я обязательно буду возвращаться сюда. Но уже с цветами. На то место, где недочеловеки пытались в упор расстрелять многовековые традиции, историю, сложившийся уклад. Где дети смотрели на старших, ожидая ответа, а те с ужасом смотрели на детей, уже не сомневаясь в исходе. И все вместе смотрели на небо, не понимая, в какую сторону сейчас смотрит Бог.

Глядя в это небо сегодня, ощущаешь, будто из огромного небесного купола на нас смотрят глаза всех погибших. С благодарностью за нашу память. Память о них…

Диана СОКОЛ

Фото предоставлено автором