Ранним морозным утром второго декабря 1941 года на центральную площадь Глуска, казалось, нескончаемым потоком шли мужчины и женщины с желтыми шестиконечными звездами, пришитыми к одежде на груди и спине. Они несли в руках небольшие узелки с самым ценным, что было в доме, держали на руках или вели за ручки маленьких детей. Люди думали, что их, согласно договоренности, переселяют жить в специально обустроенное место на замковом валу, но всех построили в большую колонну и повели под конвоем по улице Социалистической в противоположную сторону. Дети спрашивали у взрослых, куда их ведут, с недоумением смотрели на родителей, бабушек и дедушек, а те, всё понимая, ничего не могли ответить, а только, сглатывая слезы, крепче прижимали к себе малышей… Это был последний путь глусских евреев по улице родного местечка…

Такими воспоминаниями поделился Наум Борисович Сандомирский в день 80-летия трагических событий — расстрела нескольких тысяч евреев на Мыслочанской горе. Он отметил, что это не его личные воспоминания, а те, что передавали от поколения к поколению чудом выжившие евреи и видевшие эту трагедию местные жители. «За несколько декабрьских дней, — рассказал Наум Сандомирский, — местечко лишилось умелых парикмахеров, портных, столяров, плотников, балагулов, кузнецов… Сколько маленьких жизней хладнокровно было уничтожено… В холодной земле Мыслочанской горы оказались целые семьи… Вся вина этих людей заключалась только в том, что они были евреи. А ведь меня тоже могло не быть. Моя мама летом 1941 года приехала в отпуск к отцу в Глуск. Когда началась война, дедушка понял, что ничего хорошего от фашистов ждать нельзя. Через несколько дней, 26 июня, он, мама и еще некоторые еврейские семьи эвакуировались на восток. Жизнь в эвакуации была очень тяжелой, но они хотя бы выжили. Почти всех евреев, которые остались в Глуске, расстреляли».

В день 80-летия трагических событий на Мыслочанской горе к памятникам жертвам фашизма легли цветы. Отдать дань памяти погибшим вместе с Наумом Сандомирским пришли председатель районного Совета депутатов Вячеслав Асташевич, заместитель председателя Глусского райисполкома Анатолий Ласоцкий, начальник отдела идеологической работы, культуры и по делам молодежи Елена Самуйлик, председатель районного объединения профсоюзов Сергей Сличёнок, редактор районной газеты Ирина Громыко и первый секретарь ОО «БРСМ» Виктория Курочкина. Наум Борисович поблагодарил представителей районной власти и всех глусчан за то, что трагические декабрьские дни 1941 года не забываются. О них рассказывают детям учителя, родители приводят к памятникам своих детей, таким образом передавая память о трагедии следующим поколениям, а это очень важно.

Кстати, в Нью-Йорке есть своеобразный «филиал» глусского памятника: в Мемориальном парке Холокоста в 2005 году состоялось открытие Камня Памяти, посвященного трагедии глусских евреев. Среди более чем 200 камней, на которых выгравированы тысячи имен погибших евреев, сотни названий городов и местечек Украины, Литвы, Германии, Польши, Беларуси, есть и камень, посвященный памяти расстрелянных глусских евреев.

В конце 2013 года в Нью-Йорке была издана книга «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» (есть в открытом доступе в интернете), ее автор — Юлий Айзенштат, один из немногих еврейских детей, кому посчастливилось выжить в декабре 1941 года. Конечно же, лучше очевидца событий никто не сможет рассказать о том, что случилось в декабре 1941 года в Глуске, поэтому мы делимся отрывками из воспоминаний Юлия Айзенштата.

«На рассвете 22 июня 1941 года я, как обычно, вместе с другом Васей направился на рыбалку… В полдень смотали удочки и с хорошим уловом и настроением отправились домой. Уже по дороге услышали от прохожих слово «война»: «Вы вот рыбу ловите, а началась война — немцы на нас напали». Мы восприняли это сообщение по-детски. Война — так война. Мы ведь часто на валу играли в войну. Наши же родители находились в тревоге… На третий день покинули Глуск папины брат Гирша и сестра Фрума со своими семьями. У них были свои лошади. Наша семья тоже хотела уехать вместе с ними, но папин начальник Гольбин перехватил лошадь, принадлежащую столовой, пообещав, что отвезет свою семью на станцию и на следующий день ее вернет. Но события развивались настолько стремительно, что этого, к сожалению, не произошло… В местечке начались грабежи по ночам, и отец отвез нас к знакомым в деревню Подзамша. Я вместе со старшим братом Гиликом 27 июня отправился в Глуск к отцу, так как он к нам накануне вечером не приехал. В столовой обедало всё местное начальство. Перед входом в столовую стояла бортовая автомашина ГАЗ… Вдруг с улицы раздались крики: «Немцы!» Всё начальство бросилось к машине. Отец в последний момент буквально втолкнул в переполненный кузов Гилика (он был комсомольцем), и машина скрылась за поворотом в направлении соседнего Октябрьского района. Тем временем восемь немецких бронемашин, двигавшихся со стороны шоссе Слуцк — Бобруйск по центральной улице, приближались к столовой. Люки танкеток были открыты, немцы сидели на броне с засученными рукавами, с автоматами на груди и лыбились…  Двое немцев зашли в парикмахерскую к еврею Майзусу, который предложил им свои услуги. Они не отказались побриться. Тут же объявился живущий напротив нашего дома Илья Климчик, сносно говоривший по-немецки (в годы Первой мировой войны он находился в германском плену). Подойдя к раскрытому окну, он стал задавать немцам разные вопросы, на которые один из них охотно отвечал.

— Правда ли, что немцы издеваются и убивают евреев?

— Найн, найн! Это неправда. Это пропаганда коммунистов.

В последующие дни немцы стали выявлять активистов и коммунистов. Упор был сделан на евреев. Были расстреляны два еврея-депутата райсовета, пионервожатая, коммунист-инвалид Кульбицкий…

Очень жаль, что глусские евреи, включая моих родных и близких, не воспользовались возможностью убежать. А ведь нужно было каждой еврейской семье, превозмогая самих себя, бежать. Бежать без оглядки, только бы не попасть в лапы варваров, этих нелюдей ХХ века. Глусские же евреи, кто этого не сделал, поплатились своими жизнями…

В здании бывшего райкома партии разместили комендатуру, а из желающих пойти к ним служить (таких было немало) создали местную полицию… И вот эта банда немцев и полицаев приступила к планомерному уничтожению евреев не только Глуска, но и его окрестностей… Были составлены списки евреев, которые под страхом смерти обязаны были носить на груди и спине знаки в виде желтых шестиконечных звезд. Они не имели права посещать общественные места, баню, ходить по двум центральным улицам и т. д. Соответствующие приказы коменданта были расклеены по всему местечку…

Всё дееспособное еврейское население должно было работать. Люди обязаны были являться к комендатуре к семи часам утра без выходных, откуда под охраной вооруженных немцев и полицейских направлялись к местам работы. Моя сестра Маша (ей было 15 лет), например, работала на ремонте дороги Глуск — Бобруйск, имеющей покрытие из булыжного камня. Приходилось извлекать камни из просадок, таскать землю, прочищать кюветы вдоль дороги. Мужчины восстанавливали мощение. Труд был тяжелый, изнурительный.

Немцы и полицаи часто устраивали всякого рода «представления». Очевидцы рассказывали страшные вещи… Раздетые до трусов садисты с резиновыми плетками в руках заставляли своих жертв, мужчин с желтыми звездами на одежде, подбегать к забору, где стояли привязанные немецкие лошади-битюги, набирать в шапки конский навоз и переносить его на противоположную сторону двора детсада. При этом немцы с криками «Shneller! Shneller!» бежали следом за своими жертвами и наносили удары плетками. Затем эта же картина, как в кино, прокручивалась в обратную сторону, то есть другие евреи возвращали навоз на прежнее место…

Издевательства и расстрелы за малейшую провинность и просто без причин стали нормой нашей повседневной жизни… Папа постоянно говорил мне и Маше, чтобы мы в случае опасности любыми путями старались прийти к нему на мельницу, расположенную на окраине Глуска на берегу реки. В отношении мамы с Сёмочкой он договорился с соседом Крезом, который обещал их спрятать.

…В то роковое морозное утро, во вторник 2 декабря (я хорошо запомнил эту дату, так как накануне был мой день рождения), через юденрат передали приказ коменданта о том, что все евреи независимо от возраста должны явиться к комендатуре для важного сообщения, взяв с собой только документы и ценные вещи. За невыполнение приказа — расстрел. Папу к этому времени уже увели на работу… Мама прижала меня к груди, и словно предчувствуя, что мы больше никогда не увидимся, долго не отпускала меня. Сёмочка тоже, видя нашу взволнованность и слезы, подбежал и прильнул к нам.

— Беги к папе на мельницу. Может быть, останешься жить. Я буду молиться за тебя, — сказала мама и, помогая мне потеплее одеться, буквально вытолкнула меня за дверь со словами: — Беги, сынок, не теряй времени!

Маша должна была, проводив маму к Крезам, следовать за мной… По территории мельницы прохаживались двое вооруженных немцев, переговариваясь друг с другом. Среди евреев-мастеровых, которых я хорошо знал, ни папы, ни его помощника Герчика не оказалось. Несколько раз я выбегал и обходил все мельничные закоулки — ведь где-то отец должен был быть. В очередной свой выход решил обследовать мельничное подполье, где в прошлом, когда мельница была водяной, находился водоспуск. Но увы, на мой зов: «Папа! Папа!» — отклика не последовало. Зато были слышны отдельные выстрелы. Я старался определиться, что же мне делать дальше. Решил пойти домой, ведь там остались самые близкие и дорогие мне люди… Когда вышел в переулок, то увидел, что на перекрестке учительница-белоруска нашей школы, похожая внешне на еврейку, что-то взволнованно, с бумажкой в руках, доказывает обступившим ее немцу и полицаю. Эта сцена остановила меня от похода домой, и я ретировался обратно на мельницу, решив отложить этот поход до темноты. Дежуривших на мельнице немцев уже не было, и я вновь вернулся в тепло конторы, где находились мастеровые. Отца и Маши как не было, так и нет. Спустя полтора-два часа в контору вошел вооруженный полицай и велел всем выходить во двор. Во дворе находился второй полицай. Нас повели за ворота. Один полицай впереди, другой — за мной замыкал колонну примерно из 7—8 человек. Все мастеровые были с желтыми звездами на груди и спине. У меня этих «знаков отличия» не было, как, впрочем, не было и явно выраженных семитских черт.

В моменты смертельной опасности чувства человека становятся чрезвычайно обостренными. Вероятно, я эту опасность почувствовал и вдруг неожиданно для самого себя выпалил идущему за мной полицаю:

— Вы только жидов забираете или русских тоже?

— А ты хто таки?

— Я — русский!

Полицаи опешили. Остановились. В тот момент я не допускал, что в сложившейся ситуации на морозе они могут начать осмотр моих гениталий. Да и вряд ли разобрались бы.

— Чаму ты быв з юдами? — спросил, видимо, старший из них.

— Зашел погреться, а в это время как раз вы пришли.

— Што ты рабив на мельницы?

— Мама послала раздобыть немного муки, — очень несчастным голосом ответил я.

— Вы ведаете гэтага хлапчука? — обратился полицай к мастеровым.

Они меня не выдали. Подтвердили сказанное мною.

— Дзе ты жывеш?

— На Слободе, — и показал рукой.

— Бяжы дадому и сядзи там з маткай. Никуды больш сёння не хади.

На этом наш диалог окончился, и я побежал. Когда колонна скрылась за поворотом, я вновь вернулся на мельницу, не теряя надежды встретиться с папой и Машей…

В полночь Хомка меня разбудил: «Есть хорошая новость для тебя: приходил Герчик и скоро вернется с твоим отцом».

Оказалось, что отец с Герчиком, узнав о приказе коменданта и о том, что еще с вечера прибыли машины с эсэсовцами, решили спрятаться под мельницей. Там они закупорились в старой трубе водоспуска. Потому-то они не услышали моего зова… При встрече папа предложил мне остаться у Хомки, который меня спрячет, а на следующий день он пришлет за мной подводу из Зубаревичей. В этой деревне он родился, там у него надежные друзья. Хомка был с этим планом согласен, но не был согласен я, заявив, что я ни за что не останусь и буду только вместе с ними, а дорога меня не пугает. Хомка проводил нас до реки. Попрощавшись, мы перешли по льду реку. Ночь была темная. Усилился мороз. Как только мы поднялись на берег, со стороны вала взвились ракеты и раздались выстрелы. Мы побежали в обход контрольно-пропускного пункта, расположенного на мосту. Пересекли дорогу на значительном расстоянии от моста и углубились в лес. Блуждая, мы вышли к деревне Заречье. Постучались в крайний дом. Дверь открыл пожилой мужчина. Хозяин оделся и вывел нас на дорогу. К утру мы были в Зубаревичах у папиного друга Николая.

Пока я отсыпался, из Глуска на лошади вернулся Николай с печальным известием. Он через знакомых узнал, что вчера к нашему дому подъехала машина с немцами и маму с мальчиком увезли. Догадаться куда, было нетрудно.

Находиться нам с отцом в Зубаревичах было небезопасно, и он принял решение уходить в сторону Октябрьского района, где, по слухам, действовали партизаны. Нежданно-негаданно на пороге дома, где мы остановились, появилась моя сестра Маша. Она рассказала, что произошло с мамой, Сёмочкой и с ней после того, как я отправился к отцу на мельницу… Жена Креза отказалась временно укрыть маму с Сёмочкой, сказав, что хозяина нет дома. Маме и Маше ничего другого не оставалось, как вернуться домой. Положение стало угрожающим. Мама умоляла Машу уйти следом за мной, но она не хотела оставлять их одних. Тогда мама предложила ей пойти к Климчикам (они жили напротив), с их дочерью Ниной Маша поддерживала дружеские отношения, и попросить временного убежища. На том и порешили… Климчики спрятали Машу в сарае, укрыв сеном, рядом со стойлом, где находилась корова. Приходила Нина, приносила поесть. На вопрос о маме Нина пожала плечами. От тяжелых мыслей и дремоты Маша очнулась, услышав скрип открывающихся ворот сарая. Потом она почувствовала, как чья-то рука тащит ее за шиворот наружу из укрытия. Перед ней стоял полицай. Поняв, что произошло, она стала его просить отпустить ее.

— Всё равно ты никуда не денешься. Выходы из Глуска перекрыты. А чья ты будешь?

— Нохима Айзенштата.

— Я хорошо знаю твоего батьку. Не всё зависит от меня. Пойдем к Климчику, — сказал полицай. Войдя в дом, он обратился к хозяину:

— Что будем делать с девчинай?

— Что ты спрашиваешь у меня? При чем тут я?

— Так ты, значит, ни при чем?! Понятно.

И вышел с Машей во двор, где, обратившись к ней, сказал: «Ты свободна. Не возвращайся больше в этот дом. Пересиди где-то до ночи, когда оцепление будет снято, и уходи из Глуска. Если останешься жива и встретишь отца — передай ему привет от Кулешевского».

Перебежав улицу, Маша через открытую дверь вошла в наш дом. Мамы с Сёмочкой в нем уже не было. Вещи были разбросаны…

Среди расстрелянных в карьере на Мыслочанской горе в тот морозный день 2 декабря 1941 года находились самые дорогие и близкие мне люди: мама с Сёмочкой, бабушка Броха и племянница Ривочка в возрасте 12 лет, которая пошла с бабушкой на площадь, чтобы выяснить обстановку, а обратной дороги уже не было.

Дедушка Мейшке двое суток прятался в тычках (палках) для фасоли, которые на зиму из огорода убирались и ставились у стенки сарая. На третьи сутки он ушел из Глуска в Клетное. Ночевал у знакомых, его кормили. Но через непродолжительное время решил вернуться домой. Нормальный человек, конечно, разобрался бы, чем может окончиться этот поход. Пожалуй, что-то произошло с его рассудком. По дороге произошла встреча с полицейскими, и дедушки не стало… На исходе дня 2 декабря зондеркоманда посчитала свою задачу выполненной и отбыла в очередной населенный пункт, а их «работу» доделывали местные полицаи, усердно выискивая прячущихся на чердаках, в подвалах и прочих «малинах» евреев. Их уже не вели на Мыслочанскую гору, а расстреливали рядом с центром местечка на валу возле бани. Так в одночасье трагически закончилась многовековая история евреев Глуска. Их как будто здесь вовсе не было, будто они здесь и не жили…»

Ольга ЯНУШЕВСКАЯ

Фото Анны АВТУХОВОЙ

и из открытых источников интернета