В этом году, 25 сентября, исполняется 110 лет со дня рождения поэта, писателя, публициста, переводчика, нашего земляка Сергея Ивановича Граховского.Цикл материалов, посвященных юбилейной дате, начинается со статьи Наума Сандомирского, которому посчастливилось быть лично знакомым и дружить с Сергеем Ивановичем.
Когда-то мы вместе по этой улице гуляли. Уточняли, обсуждали, вспоминали… Вернее, вспоминал главным образом он. Меня вполне устраивала роль благодарного ассистента, «пьющего вино» его импровизированных монологов. И меньше всего посещали мысли о том, что шагаем как бы по виртуальному будущему. Разве не назовут после ухода этот участок улицы бульваром его имени? Разве не станет она местом, где пропишется и памятная стела в честь поэта? Уголок, ставший одним из дорогих и знаковых для глусчан.
О себе уже и не говорю. Не раз и не два прихожу сюда для уточнения некоторых нравственных позиций, разобраться, в какой точке жизненного графика нахожусь. Спросить, мысленно посоветоваться, просто помолчать… В очередной раз подумать о том, как всё же неумолима мельница времени. Кажется, только вчера извлекал из почтового ящика его умные, добрые письма, слышал в телефонной трубке такую редкую и по нынешним временам родниковую белорусскую «мову».
Кстати, о письмах. В общей сложности получил от него больше сотни. Наши столь знаменательные для меня эпистолярные отношения прогрессировали от бесстрастно-официального «Уважаемый тов. Сандомирский» до эмоционально окрашенного «Дорогой Наум». Такое воспоминание — не самопозиционирование, не запоздалая попытка каким-то образом подчеркнуть более близкий уровень наших отношений. Как говорится, не мой жанр. Просто пытаюсь замотивировать свое скромное право что-то написать о нем. Тем более что в тонусе помогают оставаться книги, некогда подаренные им. Каждая из них — сгусток органичного для него добра, беспафосной, искренней любви к родине, обостренной совести, непреходящего чувства землячества… Если посчитать, что душа — благотворная искра между мозгом и сердцем, то пробегала она у него постоянно.
Может, поэтому всем своим творчеством убеждает: мало что есть интереснее человеческой судьбы. И хотя первый его поэтический сборник «Дзень нараджэння» в силу объективных причин вышел аж когда Граховскому было 45 лет, поэт всегда оставался верным этому направлению.
Да, как и все люди, он бывал всяким. Грустным, опечаленным, озабоченным. Но обычно не сосредотачивался на подобных состояниях. Опять же, как интеллектуал, хорошо понимал: бытие — слишком короткая штука. Пессимизм сокращает его еще больше. Потому обильно «высевал» на страницах своих книг семена оптимизма. Лампадного огня хватило на всю огромную жизнь. И поэтическая внятность — прямое следствие внятности логической, человеческой, гражданской… Всё в одной упряжке, в одном блоке. Всё одновременно и просто, и философично.
Ему подвластна та святая пушкинская простота, которая под силу действительно большим поэтам. Не заумничанье, а ум. Не дешевый авангардизм, а разум. Не заигрывание с потенциальным читателем, а всегда честный, открытый, доверительный разговор. Не говоря уже о безусловных поэтических достоинствах.
Признаюсь, по чистоте слога, поэтической интонации, умению на «ты» разговаривать с людьми и природой считал его для себя белорусским Есениным. Более того, во многих стихах сквозила и тютчевская позиция, когда природа не самоцель, а барометр. В ней прежде всего интересно то, что связано с ее зеркальным отражением в душе. У кого есть сомнения на этот счет, пусть почитает прелестную поэтическую зарисовку «Сунічны сок». Она не столько о «суніцах» и соке, сколько о нежном и красивом чувстве к женщине:
І я знайду твае сляды
На багунах і мяккіх травах,
Калі ж ты вернешся сюды
Уся ў вясёлкавых аправах…
Цябе я болей не пушчу
Адну па спелыя суніцы,
А за табою крок у крок
Пайду збіраць суніцаў прысак
І пакаштую свежы сок,
Што на тваіх губах не высах.
Лирично, тепло, музыкально… И, боже мой, сколько же у Сергея Ивановича таких «золотых россыпей»! Читаешь и чувствуешь: внутри что-то взрастает, поднимается, зреет… Ощущение порой такое, как при отрыве самолета от взлетной полосы. А всё потому, что никогда не пишет по облегченному принципу «давай ронять слова». У каждого из них свой смысл, посыл, значение:
Ад слова вырастаюць крылы,
А ў сэрца стукае любоў.
Ад слова прыбываюць сілы,
Дык не шкадуйце шчырых слоў!
Тут он не пушкинский «скупой рыцарь», а щедрый Орфей, одаривающий своей мелодией. Выстраданной, выношенной, выпестованной… Разве случайно в одном из стихотворений, адресованных дочери, так и написал — «І не шукай удачы выпадковай»? Это ведь своего рода самоустановка тоже. И, думаю, нужно не очень доверять словам:
Не пытаюся, куды вядзе дарога,
Калі ёсць, дык некуды вядзе.
Тут больше вольного или невольного поэтического кокетства, чем веры в то, что сказано. Всё-то он знал и про себя, и про дороги. Про то, что, кроме той, с общим финалом, у каждого есть еще и своя. И эту свою прошел более чем достойно. Прожил жизнь по принципу булгаковской Маргариты: не выпрашивай, не проси, не прогибайся.
Нам же, его землякам, остается только радоваться, что упомянутые чуть выше дороги нередко приводили его на родную Глусчину. И тогда рождались такие маленькие (по размерам, а не по резонансу) шедевры, как «За Глускам у глухіх барах», «Твой голас», «Месячныя ночы на Пцічы пахнуць мёдам і мурожным сенам»… А уж пра яго «Мястэчка, мястэчка» и вообще-то много говорить не приходится. Своеобразный гимн маленькой родине, от которой, как от искры, загорается любовь к большой. Гимн по внутреннему пафосу, элегия — по реальному воплощению. Оно и понятно: нельзя писать без хотя бы легкой грусти о том, что прошло и уже, увы, никогда не вернется.
Это не просто документальная повесть, а литературная живопись. Каждая деталь сочна, вкусна, аппетитна… Автор не стремится удивить литературными новациями. Задача изначально проста и понятна: максимум интересной, теперь уже наверняка исторической информации. Плотность ее просто удивляет. Фамилии, факты, события, действия… Всё, как на сорочинской ярмарке, — движется, переплетается, резонирует, рождает далекое и близкое эхо. Вот уж действительно, как сам поэт заметил: «далёкае помніцца да драбніцы».
Смыліць, як на сэрцы насечка,
Кожны шчымлівы радок:
Мястэчка, мястэчка, мястэчка —
Навек дарагі гарадок.
Словом, не дежурный «мемуар», а настоящая литература! Композиционно убедительно, интеллектуально неоспоримо, колоритно… И когда узнал, что он еще и неплохо рисовал, то ничуть не удивился. Художник, он ведь во всём остается художником. Любой жанр сгодится для перелицовки жизненных впечатлений.
Но какой бы сильной ни была его проза, он прежде всего ПОЭТ. И как это ни парадоксально, он и здесь остается своего рода «документалистом». Если, конечно, принять его стихи как прямой слепок внутренних переживаний. Ведь искреннее чувство не поддается симуляции. А у него других отроду не водилось: «Каб убачыць сапраўднае шчасце і з другімі яго падзяліць».
И когда он пишет: «Баліць душа за кожнага калеку», верить ему нужно абсолютно. Тут не сугубо социальная реакция, а именно душевная. Потом ее вдруг сменяет такая же острая визуальная, рождающая изумительный этюд:
Бярэзнік, як манетны двор,
Чаканіць золата штодзённа.
Ну как тут обойтись без восклицательного знака?! Нечто подобное, буквально онемев от неожиданности, встретил однажды у чилийца Пабло Неруды:
Что покупает осень
На столько желтых монет?!
Его, как и великого Пушкина, которого нередко переводил, подкупала осень. Знаю об этом не только по стихам, но и по личному признанию. В творчестве же нахожу только подтверждения. Она близка ему за неторопливость ожиданья, за несуетность и глубокую тишину. Точно так же и сам был несуетен.
Может, оттого, несмотря на достаточно большую разницу в возрасте, с ним очень легко было дружить. Понимал дружбу как процесс созидания друг друга. При этом его человеческое, любое прочее обаяние было просто проникающим. Никакой позы, никакого самодовлеющего превосходства, никакой выверенной дистанции. Мол, вот она, демаркационная линия отношений, и будьте добры ее придерживаться. Здесь я, знаменитый поэт, а тут ты, мой визави — нечто второстепенное, оттеняющее меня как фон. В такой системе координат его и представить себе невозможно. Абсолютное чувство такта, непритворного интереса к собеседнику.
А какой рассказчик, полемист, какая удивительная память! Пасьянс, родивший превосходное умение владеть любой аудиторией. Вспоминаю, как во время одной из его встреч со столичной молодежью пережил буквально культурологический шок. Убежден: телевидение в свое время недооценило факт такой его ренессансной сути, удивительной коммуникабельности. В его лице страна могла получить белорусский вариант Ираклия Андроникова — популярного российского литературоведа.
Ну а как не сказать про его любовь к истокам, к Глуску и глусчанам?! Просто, как магнитом, его тянуло сюда. Любой вояж по местечку — не ленивый променад, а своеобразное движение в машине времени. В ней, как в купе поезда дальнего следования, располагались те, кто в разные времена были попутчиками по дороге жизни. Факты, фамилии, эпизоды, события… Всё как из рога изобилия. Всё легко и непринужденно, как будто рядом блокнот с записями положил. Столько нюансов, деталей, сочных подробностей, что ты уже словно ощущал запах эпохи. Воочию видел своих прадедов, дедов, еще совсем юных родителей…
…Знаю, кто-то из критиков считал его философом, кто-то лириком. Между тем он был и то, и другое. У талантливого поэта одно не противоречит другому. Впечатления «ловил», как радаром. Каждый атом — реакция на мир. Всё вместе — человек-камертон. Каждый поэтический экспромт — памятник мгновению, неповторимости лирического переживания:
Парайце, што выбраць і што мне рабіць.
Каго мне пакінуць, каго палюбіць.
І мне адказалі у тое ж імгненне:
«Спачатку пра гэта спытай у сумлення».
Что-что, а с ним он советовался постоянно. Такая уж это вещь, совесть. Сначала человек поселяет ее в себя, а потом уж принципиальная квартирантка диктует свои правила игры.
Прожив красивую жизнь с чувством пути, он этот путь, в сущности, и продолжает. Написав однажды «Паэт памёр, а песня бу-дзе жыць», будто и мою сегодняшнюю мысль замотивировал.
Уверен вот в чем… Это была не просто почти 90-летняя дистанция, а творчески состоятельная до последних дней жизни. Хотя в письмах уже угадывалась некая финальная грусть, но стихи-то писались. Душевный родник всё время пульсировал.
Признаюсь, такое долгое соседство примиряло с мыслями о старости. Старости по принципу еще хоть один глоток этого чистого неба, этого очарования зеленой листвой, прогулкой по осеннему парку, где «пышное природы увяданье».
У человека такая «пышность», увы, случается реже. А с ним вот случилась. Были в нем красота и благородство поздней осени, пушкинское восхищение ею. Хоть «время гонит лошадей», ямщик уверен в себе и мудро спокоен. Прежде всего за счет какой-то внутренней свободы. Она буквально разлита и в нем, и в его творчестве. Моложе, чем 80-летний Граховский, я мало кого встречал. Особенно в те минуты, когда он говорил о дорогих ему вещах. Не могу не вспомнить и такие его строчки:
Усіх адною меркаю не мерце,
Што з намі і за намі ўслед ідуць.
Адны памруць адразу пасля смерці,
Другія ж на стагоддзі ажывуць.
Сам он как раз из последних. Из тех, кто будет жить очень долго.
Да, согласен, в моем восприятии Сергея Ивановича Граховского много эмоций, безотчетности чувства и меньше всего того, что называется литературоведческим опытом. Но одно скажу наверняка: вся эта вполне понятная взволнованность не влияет на объективность оценок. Его давно нет, а моя реакция на него такая же живая и непосредственная. Вот уж действительно: бывают умершие люди, но не бывает умерших ПОЭТОВ. Его нет, а те, кто любил и любит Сергея Ивановича, всё еще получают необходимые ответы. Только беседуем уже не с ним, а с его книгами. Еще одно убедительное свидетельство того, что настоящий поэт всегда укладывается в свой срок. Срок, за который он успевает реализоваться. Пафосно говоря, исполнить художнический, человеческий долг.
А если совсем без пафоса, то только и скажу: во мне, как и прежде, живет благодарность к наставнику, любовь к старшему другу. Поселена фантомная боль, не бывающая преходящей. Да и эти, может, и сумбурные заметки не попытка критического анализа, а объяснение в любви. Рожденной при его жизни и не исчезающей после ухода прекрасного земляка.
Да и как иначе, если прежде всего о таких, как он, другой замечательный поэт однажды сказал: «Не говори с тоскою нет, а с благодарностию — были!». Лично для меня нет никаких сомнений, что Сергей Иванович Граховский — это имя в белорусской литературе. Большое, доброе, светлое.
Он был, он есть, он будет! Своим замечательным творчеством, своей интеллигентностью, удивительными человеческими качествами. На момент нашей дружбы он успел запомнить втрое больше, чем я успел увидеть. Да еще оригинально мыслил. Это всегда было очень интересно!
