Был конец мая. Предвечерний час, когда солнце уже спряталось за многоэтажными домами, но еще не достигло горизонта. Сумерки еще не наступили: уже не день, но еще и не вечер. Обычно в это время все живое обретает покой и замирает в чудном умиротворении — кратковременная гармония всех со всеми и всего со всем. Последние дни мая были теплыми и радостными: зачеты сданы, впереди только экзамены, завершающие первый курс. Радужное настроение созвучно погоде, и внешний мой вид, как мне казалось, дополнял эту весеннюю красоту: белая кофточка, темно-серая юбка чуть выше колен и серые, с перламутровым блеском босоножки, привезенные старшей сестрой из Германии. Иду и как будто вижу себя со стороны. И вполне довольна всем, что вокруг меня, во мне и на мне — одним словом, я тоже в полной гармонии с окружающим миром и с самой собой. Душа открыта настежь и готова принять и впитать добро и любовь. Я иду с книгами из общежития на квартиру, которую снимала вместе с девчонками-старшекурсницами. От общежития до квартиры — рукой подать. Все в центре города. Вот сейчас обойду кинотеатр и выйду на свою улицу. Она в это время пустынна, но за окнами люди, поэтому совершенно не страшно, да и к тому же еще совсем светло.

Навстречу мне двигалась толпа мальчишек-подростков. Сразу даже не приняла это во внимание, потому что на вид им было где-то от тринадцати до пятнадцати лет, а мне-то ведь уже почти двадцать. Ну идут навстречу дети — что тут особенное? Поэтому сразу ничего не поняла, не успела понять. Окружив на ходу меня плотным кольцом, подростки молча, как по команде, стали теснить меня к стене дома. Испугаться не успела, только двумя руками крест-накрест прижала к груди книги, не то боясь, что сейчас их вырвут у меня из рук, не то защищая ими себя. Внезапность действия подростков меня ошеломила настолько, что я онемела и забыла напрочь все слова. Оторопев, я смотрела на них и недоумевала — нет, вместе с речью я потеряла способность мыслить вообще… Они тоже молчали, но в их молчании чувствовалось напряжение и готовность действовать. Не находилось только лидера, который подал бы команду. И среди этого гнетущего молчания один из них злобно-предупреждающе произнес:

— Крикнешь — зарежем…

Знал бы он, что у меня отнялась речь, — не предупреждал бы. Люди зовут на помощь тогда, когда у них еще работает сознание и не потеряна способность говорить. У меня ничего этого уже не было, поэтому меня можно было тихо и безбоязненно резать. Я не видела их лиц, потому что все они превратились разом в одно темное чудовище, многоглазое и многорукое, безжалостное и беспощадное. Кто-то из них попробовал вырвать у меня книги, но я намертво прижала их к груди — не оторвать. Что удерживало их от последнего шага? Скорее всего, решение возникло у всех сразу спонтанно, не вполне осознанно, на уровне звериного инстинкта, и они еще не успели сообразить, что со мной делать дальше. Не знаю, сколько времени продолжалось их замешательство (мне казалось, вечность), как вдруг раздался женский крик:

— Ах вы, гады, ах вы, сволочи, ну-ка, отошли от нее… Я вот сейчас вас…

Кричала женщина пожилая, при этом стуча палкой по стене дома и по асфальту, — так отгоняют озверевшую свору, готовую растерзать беспомощную жертву. Знала ли она их и знали ли они ее? Возможно, знали. А если и нет, то она стала бы свидетелем их преступления, и это им мешало. Животный инстинкт самосохранения сработал — и подростки расступились и той же толпой двинулись дальше по улице. Кое-кто из них нагло засмеялся, кто-то пригрозил:

— Мы тебя все равно…

Я не рассмотрела свою спасительницу, потому что уже ничего не видела: все вокруг стало темным, окутанным во мрак. Я еле переставляла ватные ноги и все еще прижимала к груди книги. Поравнявшись со мной, женщина участливо спросила:

— Что они сделали с тобой, деточка?

Сгорая от стыда, обиды и душевной боли, я только отрицательно покачала головой. И вдруг горячая волна поднялась из глубины моего тела к горлу, и я разразилась рыданием. Я плакала громко, во весь голос, — ко мне вернулся запоздалый человеческий страх. Возможно, он сидел во мне и парализовал все мое существо, а я его не смогла осознать… Как добрела до квартиры — помню с трудом. Увидев меня, девчонки остолбенели: меня бил озноб, стучали зубы, как будто я промерзла до костей. Отпоив валерьянкой и чаем с медом, они укутали меня теплым одеялом, как больную. Согревшись, я провалилась в полусознательную дрему, но уснуть не смогла. Что-то произошло со мной после этого случая: я стала опасаться компаний подростков, видя в любой из них потенциальную угрозу моей жизни. Страх засел глубоко в душе и поселился там навсегда. Но я сделала для себя несколько важных выводов.

Первый. Красота беззащитна и беспомощна, она бессильна перед наглостью, дикостью, жестокостью. Красота не способна противостоять злу и не может его остановить.

Второй. Красота не всегда и не у всех вызывает восторг и восхищение, как не у всех она пробуждает желание приобщиться к ней и соприкоснуться с нею. Скорее, наоборот: красота вызывает чувство зависти и злобы и желание замарать ее, унизить и оскорбить.

Третий. Классики не всегда правы. С Достоевским, утверждавшим, что «красота спасет мир», я готова поспорить. Если бы не доброта, человечность и неравнодушие моей заступницы, трудно сказать, чем бы закончился тот поединок. Это дает мне право утверждать, что мир спасет доброта и гуманность.

Четвертый. У зла тоже есть страх — быть разоблаченным и наказанным. Добро и красота воспринимаются злом как слабость, поэтому не берутся им в расчет. Зло боится только силы.

Вспоминая тот злосчастный вечер, я ловила каждый раз себя даже не на мысли, а на желании увидеть моих обидчиков наказанными. Я всей душой желала им хоть однажды в жизни испытать тот леденящий душу страх, который пережила я. Я не жаждала мести — нет, я желала возмездия. Кто знает, может быть, они в тот вечер нашли более удобную жертву и осуществили свой звериный замысел? Ясно одно: движимая злобой толпа способна на самые изуверские действия. Поэтому я всегда боюсь скопления людей, независимо от того, какими помыслами они объединены и какими идеями руководимы. Голос толпы могущественнее голоса одиночки… В последнее время все чаще слышим примеры чудовищной детской жестокости и насилия. Но они появились не сегодня, в двадцать первом веке. То, что было со мной, случилось в конце шести-десятых годов прошлого столетия, когда все молодое поколение состояло в пионерских и комсомольских организациях, которыми так гордились мы, советские люди, жившие в самой гуманной в мире стране. Оказалось, у жестокости и зла нет определенного места жительства и прописки. Они — порок всего человечества в целом. Где, в чем и в ком истоки зла? Понять это важно, но важнее — противостоять ему, не дать накрыть нас с головой. И не утонуть бы в этой пучине самим… А тем, кто одержим этой болезнью, надо повторять, как заклинание: возмездие существует, оно реально и (рано или поздно) обязательно настигнет. Но это уже их страх…

Светлана БРЕУС